Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - [54]

Он подошел к лестнице и вскарабкался на верхние нары.

— Вот вы все передо мной, нешарим, — сказал он и откашлялся. Все молчали, пока Франта не заговорил снова. Глаза его покраснели. — Я люблю вас всех. Как родных братьев. Всех до единого. Обещайте, что будете об этом помнить. Обещайте мне.

Все замерли. Некоторые из нас еще плакали, но уже немногие.

— Франта, — заговорил наконец Феликс. — А твой двоюродный брат Саша… он здесь? В Терезине?

Франта не ответил. Он закусил щеку и несколько раз моргнул.

— Рим, рим, рим, темпо нешарим, — прошептал он.

Прошептал так тихо, что я не сразу разобрал, пока Франта не прошептал во второй раз, так же тихо:

— Рим, рим, рим, темпо нешарим.

— Рим, рим, рим, темпо нешарим, — несколько голосов присоединились к нему.

— Рим, рим, рим, темпо нешарим, — подхватил и я. Наш шепот по-прежнему едва слышен.

— Рим, рим, рим, темпо нешарим, — повторяют уже все, но шепотом. И почему-то шепотом эти слова звучат еще мощнее, чем прежде. Мощнее, чем даже в тот день, когда мы орали их во всю глотку, выиграв футбольный чемпионат.

Я закрываю глаза и слышу, как все вокруг повторяют, каждый в отдельности и все вместе, наши голоса сливаются, но все же не теряются в хоре:

— Рим, рим, рим, темпо нешарим.

Кикина, Пудлина, Павел, Брена, Карп.

— Рим, рим, рим, темпо нешарим.

Шпулька, Феликс, Педро, Эрих, Экстрабурт, Кали.

— Рим, рим, рим, темпо нешарим.

Гриззли, Паик, Густав, Крыса, Франта и я. И мы уже кричим:

— Рим, рим, рим, темпо…

Громкий стук прервал нас. Это дверь ударилась о стену. Я открываю глаза. Эрих, с красными, мокрыми от слез щеками, гневно щурясь, орет:

— Так нечестно! Нечестно, нечестно, нечестно!

Франте пришлось уйти, ему с кем-то надо было поговорить. Без него в комнате слишком грустно, так что я пошел в Дрезденский корпус повидаться с мамой и Мариэттой. Терезин казался одновременно и заброшенным, и полным суеты. Люди носились во все стороны, только никто ни с кем не разговаривал, даже не смотрели друг на друга.

— Извините, — обратился я к женщине, которую, кажется, здесь встречал, но имени ее не запомнил. — Вы не знаете, где моя мама?

— Наверху, — сказала она, ткнув пальцем. — Я видела, как она пошла туда за твоей сестрой. На чердак.

— На чердак? — удивился я. — Зачем?

Но женщина вместо ответа объяснила мне, как туда подняться.

Еще на лестнице, на верхних ступеньках, я услышал, как кто-то громко, во весь голос, орет:

— Ни за что! Положи его на место!

Неужели мама?

— Отстань от меня!

Теперь Мариэтта. Совершенно точно.

Я замер на месте — не потому, что захотел спрятаться, но уж очень меня эти голоса напугали. Никогда не слышал, чтобы мама или сестра так злились.

— Я не допущу! — кричала мама. — Ты меня слышишь? Ни в коем случае.

— Ты меня не остановишь!

После этого обе они замолчали. Я слышал только тяжелое дыхание, стоны, глухие удары — несколько раз. Поднялся на последнюю ступеньку и повернул, чтобы попасть на главный чердак. Мама и Мариэтта распростерлись на полу. Мама вцепилась в чемодан, Мариэтта пытается его отобрать. Вокруг целые горы чемоданов, ими завален почти весь чердак. Несколько сотен по меньшей мере, аккуратными столбиками от пола до потолка.

— Отдай! — вопила Мариэтта. — Это мой чемодан! Отдай!

— Что происходит? — спросил я.

Обе они оглянулись на меня так, словно я застиг их за чем-то неприличным. На миг мне даже показалось, что мама тут я, а они — дети.

— Из-за чего вы деретесь?

Мама поправила волосы, встала, разгладила на себе платье. Мариэтта ринулась к чемодану. Мама успела его перехватить.

— Все в порядке, Миша, — сказала она. — Иди в комнату. Я скоро приду. Расскажешь мне, как прошел день.

— Зачем Мариэтте чемодан? Куда она собралась? Транспорт ведь только для мужчин.

— Она никуда не едет, — ответила мама очень спокойно, но каким-то странным голосом.

Тут подскочила Мариэтта и выхватила у нее чемодан.

— Я еду с Густавом! — заявила она и двинулась в мою сторону.

— Останови ее! — приказала мама. — Останови ее, Миша, пожалуйста.

— Погоди, Мариэтта, погоди! — сказал я, поднимая руки. — Что ты делаешь? О чем спор?

Мариэтта уже прошла мимо, но остановилась и, не оборачиваясь, ответила:

— Густава отправляют с этим транспортом, и я вызовусь ехать с ним.

— Мариэтта! — сказала мама и заплакала. — Мариэтта! Прошу тебя… умоляю…

Мариэтта молчала. Я подыскивал слова, но не мог найти и боялся ляпнуть что-нибудь — тогда она уйдет. А мама плакала, хотя и старалась стоять прямо, во весь рост, и лицо сделать такое, будто она не плачет.

— Я люблю его, — все так же стоя к нам спиной, сказала Мариэтта. — Я хочу быть с ним. Я сама вызовусь. И точка.

— А как же… мы? — спросил я.

Я видел, как плечи Мариэтты поднимаются и опускаются с каждым вздохом.

— Я хочу быть с Густавом.

И она двинулась вниз по лестнице.

Мама проскочила мимо меня и схватила Мариэтту за руку.

— Хоть один человек написал? — спросила она Мариэтту.

— Отстань! — буркнула Мариэтта, сбрасывая мамину руку и делая еще шаг вниз.

— Хоть один человек написал? — повторила мама так медленно, что каждое слово превращалось в отдельное предложение. — Алена? Нина? Берта? Кто-нибудь? Дита, Марцела, Эва, Гелена, Моника? Ты получала письма? Хотя бы от одной из подружек? Пять месяцев, Мариэтта. Они уехали пять месяцев назад. Мы получили одну открытку от Луизы. Одну. Где строчки идут вниз, Мариэтта…