Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - [45]

— Гонду Редлиха? — переспросил я. — Кто такой Гонда Редлих?

— Ты же помнишь, Отто — мой начальник…

— Ага.

— Ну вот, а Гонда — начальник Отто. И он отвечает за свои слова. Твоя мама в том ряду, и твоя сестра тоже. А теперь слезай, потому что хоть ты пока и не слишком большой, но сегодня даже ты для меня тяжел.

Вернувшись на свое место, я закутался в половину одеяла, слегка пригнулся и уткнулся лицом в спину Иржи.

— Ты чего? — спросил он.

— Нос замерз, — соврал я. — Как бы вообще не отвалился.

Надеюсь, он не слышал, как я этим носом шмыгал.

Сто тридцать четыре, сто тридцать пять, сто тридцать…

— Миша! — сказал Иржи. Или скорее шепнул. Голос у него совсем слабый. — Как думаешь, что будет, если поесть травы?

— В смысле? — переспросил я: вдруг я неправильно его понял.

— Если я не съем чего-нибудь, скоро… не знаю, что со мной…

Дальше я не смог разобрать, потому что над нами пролетел самолет. И не где-то высоко, как самолеты, которые иногда видишь в небе ясным днем, нет, этот темно-серый самолет кружил прямо над нашими головами.

В двух рядах от нас закричали женщины:

— Он сбросит бомбы! Сбросит на нас бомбы!

Они кричали все громче:

— Нас всех убьют!

Молодая женщина с волнистыми русыми волосами завизжала и кинулась опрометью к дальнему краю поляны. Эсэсовец с автоматом погнался за ней вдоль ряда, поймал, со всей силы толкнул наземь и наставил на нее автомат. Может быть, он что-то ей кричал, но было не слышно: уже сотни людей разом говорили, кричали, плакали. Минуту спустя та женщина вернулась в свой ряд, две другие поддерживали ее под руки. Самолет все кружил над нами и заглушал все звуки.

— Правда, Миша! — пробился голос Иржи. — Ведь коровы едят траву. Почему бы и людям ее не есть?

Надо было что-то ответить, но я лишь крепче обнял Иржи правой рукой. Закрыл глаза и, считая, окрашивал каждое число в какой-нибудь яркий цвет: сто тридцать шесть, сто тридцать семь, сто тридцать восемь…

— Сколько тут рядов, как ты думаешь? — спросил я Лео, когда он нырнул ко мне под одеяло.

— Откуда мне знать? — буркнул он.

Даже сквозь две пары носков я чувствовал, как через дырку в подошве правого ботинка затекает вода. Я попытался ловить ртом струи дождя: за весь день нам ни разу не дали попить. И поесть тоже. Дикость какая: темнеет, уже сумрачно, как ранним утром, когда нас сюда погнали. В котором часу это могло быть?

Зачем они все время нас пересчитывают? Если в каждом ряду по сто человек, долго ли — сложить все ряды? Даже если их миллион. Тупые они, что ли, эти наци?

В очередной раз — по меньшей мере в десятый — эсэсовец прошел перед нами, отсчитывая: «Dreiundzwanzig, vierundzwanzig, fünfundzwanzig…»[7]

В соседнем ряду упал старик. Двое мужчин опустились рядом с ним на колени, потом поднялись, так и оставив его лежать на земле. Другой мужчина, высокий, лысый, тоже опустился на колени, снял со старика куртку, надел на себя. Несколько человек вокруг препирались, тыча друг в друга пальцами. Вскоре они умолкли. А лысый так и оставил куртку себе.

Лео плачет. Он пытается это скрыть, то и дело торопливо утирает лицо, но, хотя уже почти стемнело и у всех у нас так и так лица мокрые, я все-таки вижу слезы. А Эрих, кажется, уснул стоя, привалившись ко мне плечом.

— Лео, залезай! — зову я, откидывая край одеяла.

Эрих вздрагивает и распрямляется.

— А?.. — Кажется, он еще не проснулся.

Лео вжимается между мной и Эрихом. Втроем в одеяло не завернешься. Дождь пошел сильнее. Холодает. Я стараюсь не думать о еде. Попытался снова считать, но все время сбиваюсь. Махнул рукой и позволил себе думать о кнедликах, вспоминать, какой у них был вкус. Но и на кнедликах я не могу толком сосредоточиться, потому что Лео все еще плачет. И Эрих тоже.

Наш ряд стронулся с места. Ног я не чую, но как-то иду со всеми, вернее, плетусь. Наконец-то нас повели обратно. По крайней мере, есть надежда, что ведут обратно.

Мы дошли до небольшого пригорка, поднялись на него. На самой вершине я зажмурился на миг, а потом открыл глаза и быстро оглянулся. Пока глаза привыкали к темноте, я успел охватить взглядом огромную, бескрайнюю массу людей.

Мы, должно быть, уже подошли к Терезину, хотя в кромешной тьме трудно угадать, где мы в точности. Поверить не могу, что мечтаю вернуться туда, но так оно и есть. Тем более после того, как, споткнувшись на краю луга, я упал на чье-то тело — врезался коленкой ему в спину, а оно даже не шелохнулось.

— Слышь! — Иржи похлопал меня по плечу. — Франта говорит, триста пятьдесят восемь рядов.

Я ничего не ответил, плотнее завернулся в сырое одеяло и сделал еще один шаг.

В своей комнате мы первым делом стащили с себя промокшую одежду и развесили ее на веревках, натянутых между нарами, или просто расстелили на полу, хотя проку от этого мало. Переоделись в то, что не надевали с утра, что осталось сухим.

— В постель! — приказал Франта. Голос его изменился до неузнаваемости.

— Я умираю с голоду! — пожаловался Коко.

— Все голодные! — резко ответил Франта, и у Коко вытянулось лицо. — Извини, Коко. Ложись, пожалуйста, спать. Утром нас накормят, обещаю.

Больше никто не сказал ни слова. Через несколько минут свет выключился. Я как-то неудобно лег, руку подвернул под тело, но уже не было сил подвинуться.