Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - [14]

— Подготовиться? — переспрашивает мама. — К чему?

— Откуда я знаю? Может…

Но тут рот на другом конце от грязного подгузника испустил вопль, и дверь кухни распахнулась полностью. На том и разговору конец.

— Мама! — заговорил я полчаса спустя, когда мы вернулись на кухню, где я помогал мыть посуду, то есть пальцем дочиста выскребал каждую тарелку.

— Да? — откликнулась от раковины мама.

— Зачем придумали транспорт? Чем мы им в Праге помешали?

Мама не ответила.

— Ма-ам?

— Не знаю, Миша, — сказала она и быстрее прежнего заработала тряпкой.

— Думаешь, нас тоже скоро посадят в транспорт?

Нет ответа.

— А что теперь они отправляют людей не так далеко, не в Польшу, это лучше? Или хуже?

Нет ответа.

— Может, папа уже там. — Я проглотил последний кусок моркови с последней тарелки. — Им, наверное, юристы тоже нужны, чтобы подготовиться, а не только повара. Может, потому они и забрали всех, с кем папа раньше работал, да? Чтобы помогли им считать деньги или еще что.

Мама выключила воду. Провела запястьем по лбу.

— А если нам придется уехать, мы же сможем вернуться, когда все кончится, правда? То есть когда война кончится. В смысле, если немцы проиграют. Лучше бы они проиграли. Они же проиграют, да, мам?

Мама подошла ко мне, поправила волосы у меня за ухом.

— Миша! — наконец сказала она. — Тебе пора на урок. Увидимся вечером.

И на том все: поцеловала меня в щеку, развернулась и пошла в комнату помогать госпоже Кинской, ведь, хотя малышей после обеда укладывают спать, добрая половина их вместо сна что-нибудь затевает.

18 декабря 1941 года

Мариэтта и я сидим каждый на своей кровати. Она рисует, я читаю спортивный раздел в недельной давности газете, которую нашел в мусорном баке. Сосредоточиться не могу, потому что эта история с Терезином подступает все ближе. Несколько дней назад отправили тетю Луизу и дядю Оту. Не то чтобы мы часто с ними виделись, но жутковато думать, что они куда-то уехали, в город, о котором я вообще ничего не знаю. И еще хуже от того, что их тут нет, а папа все не возвращается.

Дверь в квартиру открылась. Я хотел что-то сказать маме — думал, это она вошла, — но тут у Мариэтты лицо стало какое-то странное. Я обернулся, смотрю, а там, где полагается быть маме, — госпожа Кинская. В руке у нее мамины ключи.

— Привет, детишки, — сказала госпожа Кинская. Широкое серое платье так и колыхалось на ней.

— Привет, — растерянно ответили мы.

В другой руке она держала маленькую коробочку.

— Я подумала… — начала было госпожа Кинская и смолкла.

— Где мама? — спросила Мариэтта.

— Скоро придет, — сказала госпожа Кинская. Поулыбалась непонятно чему, села за стол и стала медленно открывать свою коробочку. — Я тут испекла…

Мариэтта перестала рисовать и скорчила рожу, она всегда так гримасничала, если что-то казалось ей глупым, или сбивало с толку, или то и другое вместе.

— Хотите печенья, дети?

В ту же секунду я очутился у стола и уже заглядывал в коробку. Когда я в последний раз ел печенье? Да не одно, а сразу много. С виду ничего особенного — ни шоколада, ни сахарной пудры, но главное — это печенье! Уже радость.

— Спасибо! — пробормотал я, запихивая одно в рот, а второе сжимая в кулаке.

Мариэтта тоже подошла, заглянула в коробку, но почему-то не взяла угощение. Подняла голову и второй раз задала госпоже Кинской тот же вопрос:

— Где мама?

И в третий раз:

— Где мама?

— Печенье бери, — с полным ртом (там уже второе печенье) напомнил я.

— Ей пришлось… — начала госпожа Кинская. — Кое-что… случилось в яслях, и ей пришлось остаться. Возьми печенье, Мариэтта, оно вкусное.

— Да, очень, — подтвердил я, грызя третье.

Мариэтта решительно вскинула голову:

— Что случилось? Что такое случилось?

Госпожа Кинская растянула рот в улыбке и сказала:

— Ох, Мариэтта, не надо…

Но улыбка мгновенно слетела, глаза нашей гостьи широко раскрылись и как будто остекленели.

— Простите! — И она ринулась в ванную.

Она еще не успела скрыться в ванной, а Мариэтта уже вылетела из квартиры, хлопнув дверью. Спустя несколько минут и несколько печений госпожа Кинская вернулась. Лицо ее, вместе с двойным подбородком, было забрызгано водой.

— Где Мариэтта? — спросила она.

— Не знаю. — У меня что-то странное случилось с животом. Почему-то стало немножко больно. — Ушла.

Госпожа Кинская закрыла на миг глаза и громко выдохнула.

— Ладно, Миша, пойдем.

Она взяла меня за руку и непонятно зачем поцеловала в макушку.

От госпожи Кинской пахло мылом.

Я услышал их еще до того, как вошел в ясельную кухню. Обе плакали. Когда я вошел, мама подняла голову. Лицо у нее было одновременно очень бледное и очень красное. В первый миг у меня желудок словно перевернулся, и я разозлился на госпожу Кинскую из-за печенья. Но потом я понял что-то, от чего у меня кожа по всему телу натянулась до боли, я на ногах не мог стоять. Хотел задать вопрос, но только и сумел показать маме глазами, о чем я хочу спросить, а она глазами ответила мне, что поняла.

Мариэтта всхлипывает, уткнувшись маме в колени. Я стараюсь вытолкнуть из горла слова. Мама даже пытается мне улыбнуться, подбодрить, но ничего у нее не получается.

— Он? Он? — Больше я ничего из себя не выжал.