Где-то рядом - [3]

Чтобы души нетленные частицы

к другим примкнули, образуя твердь.

Всё этой тверди смирно покорится —

и мутный хаос, и тупая смерть.

Но призрачный туман строенье разъедает —

витают души в едкой пустоте.

Упорный Ангел в сеть их собирает,

вселяя снова в оболочки тел.

И так в безвременьи, в безведеньи, в стареньи…

Любовь слепа, а жизнь насилует тоской.

В труде находят муравьи забвенье.

В погоне мулам видится покой.

«Лаская посохом дорог святые камни…»

Лаская посохом дорог святые камни,

бредёт паломник следом за ослом.

И в предрассветной матовости канут

и звук, и образ, и величье слов

произнесенных проходящим старцем

у входа в дом, где ночью снова Смерть была:

«Доколе здесь ты будешь оставаться?

Уже ли мало жизней испила?»

И вслед ему жестоко и ехидно

лицо смотрело с искажённым ртом.

И было в матовости предрассветной видно,

как чёрный силуэт проник в соседний дом.

«О чём этот сон?..»

О чём этот сон?..

Он проснулся в угаре смятения:

будто всадники скачут, и вороны кличут беду,

будто стелются травы ковром, ожидая затмения

одинокого Солнца — так называли Звезду.

Он проснулся и осторожно — до боли —

нёс испуг на дрожащих руках толкователю снов.

И узнал… И склонился смиренно пред волей

осязающих горечь грядущего ласковых слов…

Дома стряпали кушанья в ожидании праздника.

Пахло тестом и земляникой. И он простонал:

— Дайте хлеба насущного немощным странникам! —

И, раздавая, до сумерек у церковных ворот простоял.

Измождённый, разбитый, он слушал дыхание вечера

и боялся принять возвращенье покоя украденного.

И вспоминал молитву, которую так недоверчиво

когда-то небрежно прочел в бабушкиной тетради…

«Упрямый чернокнижник…»

Упрямый чернокнижник

покоем рисковал

и символы на жизнях

сознаньем рисовал.

Он пробирался жадно.

Он чуял сердцем путь.

И нервами расшатанными

боялся суть спугнуть.

И понимал бесплодность

молитв наедине.

Но быть хотел свободным

в своём хотя бы сне.

И подменял событий

блуждающий табун

желанным сном открытий,

объявленных табу.

«Я, мудрый По, листаю фолиант…»

И вышли жабы, и покрыли землю Египетскую.

Исх. 8—6.

Я, мудрый По, листаю фолиант

в полночном немом уединенье.

Безбрежие эпох и тайны дивных стран

мне будоражат разум с упоеньем.

И ворон чёрный с вечным «Никогда!»

мерещится в любом углу кромешном.

Неодолимо он зовёт туда,

где властвует покой — безмолвный, вечный.

И вдруг на стол, на желтизну страниц

взбирается урод зелёный — жаба! —

и жутко смотрит дырами глазниц,

расставив перепончатые лапы.

От ужаса почти оцепенев,

взираю на болотного пришельца.

И холод замогильный по спине

крадётся, проникая прямо в сердце.

Откуда? Кто? Зачем тебя послал?

Такая шутка жизни может стоить…

Но жаба замерла, как будто приросла

к странице бородавчатою кожей.

И в горле громоздится тошнота.

Реальное становится бесцветным.

В мозгу одно лишь слово — «Никогда!» —

пульсирует навязчивым ответом…

Остановилось время. Гаснет жизнь.

Немеют руки. Воздух полон яда.

Я, мудрый По, фантазии служил,

и вот Она сидит передо мною рядом.

Я тихо чахну, глядя в пустоту

её глазниц. Меня снедает бездна…

В полночной тишине по книжному листу

скользнула тень — и навсегда исчезла.

«Отверженный терял следы…»

Отверженный терял следы

на утренней росе.

И всё мерещилось: кресты

сжигают на Руси.

Он талисманом нёс обет

не разжимать перста,

готовый к истовой борьбе

за веру без креста.

Оскалились цепные псы,

нанюхавшись крови.

Испив языческой росы,

он веру окропил…

Но поздно! Выжигали лес,

чтобы наверняка…

А он кричал, и всё же лез

в огонь. И на века

покинул тело, сам из тех,

кто веру укрывал.

Ночами выла в темноте,

перста не разжимая, тень.

Надгробные кресты он тщетно вырывал

и проклинал:

— Не то! Не те!..

«Пространства мистики разнообразны…»

Пространства мистики разнообразны.

По ним скитаться — наслаждение одно.

То Вий пройдет походкой несуразной,

а то Русалка позовёт на дно.

В огне застонет нежно Саламандра.

Меркурий потеряет два пера.

Орфею Голем напевает мантру.

Гермес метёт окурки со двора.

При деле все — и Яхве, и Атланты…

Лишь праздный человечий ум шалит —

не сыщет применения таланту!

За что, в конце концов, и будет бит

мистическими розгами. Однажды

безверье может превратиться в страх.

Тогда поймём, что важно, что не важно…

А впрочем, это тоже — суета и прах…

«Мой быт неприхотлив…»

Мой быт неприхотлив. Писательство убого.

И время льётся лаской дождевой.

Но по утрам в тиши прошу смиренно Бога

благословить и день, и хлеб насущный мой.

Читаю Книгу, вечную как небо,

где притчи живы мудростью веков.

Дневная суета становится нелепой

пред благодатной магией стихов…

Услышь, Господь, зовущий каждый голос!

И каждому воздай по вере и делам!

Святая Книга праведным глаголом

врачует души неуемным нам.

«Я видел путь, которым не пройти…»

И увидел во сне: вот лестница стоит на земле, а верх её касается неба.

Быт., 28—12

Я видел путь, которым не пройти.

Восходят к небу души той дорогой.

Бродяги-сны сетями паутин

меня влекли в тот мир, где нет тревоги.

Кто жаждет сна, тот обретет покой.

Кто Бога звал, к тому Он отзовётся.

Я камень положил нетвёрдою рукой

к ступеням лестницы в обитель Бога-солнца.

Взойти ли самому? Запретный сладок плод…

Я лишь дары сжигаю ритуально.

Но путь увиденный чарует и влечет.

И сон грозит перерасти в реальность…