«...Где пасёшь ты? Где отдыхаешь в полдень?» - [4]

И вот теперь на мосту отчетливо поняла: нож — это угроза. Но не приговор. Отвращение, стыд, гадость — всё, что угодно, но не приговор… Прилепившись к ней всем телом, подталкивая в спину ножом, он почти спихнул её с лестницы, под мостом пнул на кучу какой–то гнили, навалился всем телом и тут уж — дабы не длить эту мерзость — она сама помогла ему исполнить его неотложную нужду. Кричать, сопротивляться — если бы и был шанс увернуться от ножа, докричаться до помощи — она, раздавленная, была не в состоянии. Но шанса не было. Единственной заботой оказалось старание не вдыхать эту вонь, увернуться от мотающихся над лицом грязных зарослей и страх перед неминуемой заразой. Хорошо, если что–нибудь, а если эйдс? На складе у многих эйдс. Живут, однако. Он быстро кончил, затряхнул свои причиндалы в мотню и исчез, растворился в темноте.

Она подтерлась своими трусами, запихнула их в сумочку и поплелась к метро. Если бы на её месте оказалась настоящая американка — черная, белая, желтая — неважно, но здесь в Америке урожденная женщина, она бежала бы в полицию, бросилась бы к первому встречному с криком: «Помогите! Меня изнасиловали!» Но она, родившаяся и всю недолгую женскую жизнь, прожившая в России, решившая в Америке лишь дожить свою человеческую — она просто плелась к метро, волокла себя к дому, только бы скорее дотащиться. Что было ей проку бежать в полицию, валяться на госпитальной койке, проходить осмотр, на прескверном своем английском давать показания, составлять словесный портрет, потом, если его поймают, свидетельствовать на суде — и терпеть, терпеть и терпеть позор, унижения от всего и всех. Она тех английских слов не знает, которыми надо объяснять, что да как всё случилось, и какой словесный портрет, даже если ей переводчика дадут: ничего не разглядела, кроме косм на голове и бороды от самых глаз. И возраст у неё такой не соблазнительный, да ещё так получается, что оно, конечно под угрозой ножа, но, поди, докажи — побоев на ней нет, платье не рваное, вроде бы, сама и дала ему. Сумочка и та цела- невредима.

Она еще не была замужем, жила на Щемиловке, в хрущевском доме с родителями и старшей сестрой. Поздно вечером сестра пошла проводить подругу, на такси посадить. Такси только отъехало, как из кустов вылез мужичонка — ну, совсем никудышный, сестре даже страшно поначалу не было. Однако пристал, доплелся до самого подъезда и заскочил в него. Не дал одной войти. А в подъезде преградил путь наверх. Дом пятиэтажный, без лифта, внизу спуск в подвал — цементная яма. Мужичонка одну руку в кармане держит, другой за перила схватился и постепенно от уговоров переходит к угрозам. Сначала он ей свои достоинства расписывал и даже заводской пропуск показал — дескать, зря мной брезгуешь, я человек рабочий, стоящий. Но постепенно стал свирепеть, теснит её к подвалу: «Сейчас — говорит — сброшу тебя башкой вниз, или, нет, лучше я тебе бритвой рожу распишу». Но, видно, всё–таки бритвы у него не было: когда сестра стала от него вырываться, он просто врезал ей пару раз кулаком в лицо, да так, что нос на бок лег. Зрелище было жуткое: лицо — сплошной кровоподтек, нос лежит на щеке, глаз закрыт. Наутро пришла знакомая родителей и разохалась: «Ой, это на что же он позарился?! Что ж это он нашел в ней?!». А в милиции сказали: «Сделайте рентген носа: если есть трещина, мы возбудим судебное дело, а нет, вы, конечно, можете подать на него, но обвинение в попытке изнасилования — это, знаете ли, не в нос кулаком, вот полюбуйтесь на эти фотографии».

На фотографиях изнасилованные или нет, но шкура с баб сверху донизу спущена. Сестра посмотрела и пошла. Рентгена делать не стала. Нос сам как–то выправился. А у неё в сумке всего–то десять долларов было, но документы, карточки — с её английским, восстанавливать всё целая морока была бы.

Доплелась до дому, отлежалась в ванной. Время спустя сходила к гинекологу. Ничего не обнаружилось. В положенный срок, под тем предлогом, что работает со многими инфицированными, проверилась на эйдс. И тут проскочило. Но самым удивительным оказалось не это. А то, что одинокая её, безрадостная жизнь после такого отвратительного происшествия вдруг окрасилась в новые, волнующие воображение тона. Оттого ли, что была у неё теперь тайна — никому, ни единому человеку не рассказала она о случившемся — тайна самая настоящая теперь была у неё, время от времени аж ребра распирало, так рвалась наружу, тогда появлялось на лице странное выражение какого–то сильного переживания, погруженность в себя, загадочная глубина во взгляде, и даже самой себе она казалась интереснее, чем прежде. То ли было в том, случившемся с ней нечто такое, что всё упорнее и упорнее напоминало о себе. Со временем улетучилось воспоминание об испуге, этот вот холод ножа под подбородком, грязь, вонь — всё отступило перед одним совершенно необыкновенным ощущением.

Перед ощущением своей желанности. Всё забылось, осталось только одно: явственная, ни с чем не сравнимая память о давно забытой, поразительной готовности откликнуться на эту ничем не сдобренную, животную, но истинную желанность. Никогда прежде с такой силой не испытанной. Не голова её, но тело хранило память, возбуждая какой–то новый приток жизненных сил. Она вспоминала о разных любовных приключениях своей молодости, что–то было красивое, так и эдак обставленное, но всё не так, всё не о том…