Где не было тыла - [43]

Собрание не сразу пришло в себя, услышав заявление человека, который в лагере был известен как заядлый сторонник одиночных побегов. На него сразу ополчились Скворцов, Пляко, Шамов и другие, возмущаясь тем, что несвоевременный побег Федоровича может помешать освобождению всех.

В конце концов собрание поручило «семерке» детализировать план и на всякий случай готовить тоннели за проволоку. Возглавить эту работу поручили Шамову.

Сроки выхода из лагеря отводились на середину апреля.

Особо тщательно была подобрана группа разоружения лагерной охраны.

Шла вторая половина марта. Кое–где еще лежал снег, по ночам талые лужи сковывал легкий морозец, но безудержная весна уже стояла на дворе. Пелену серых тяжелых туч все чаще разрывало солнце, у проволочного забора робко тянулись к свету и теплу зеленая полоска травы, упруго набухшие почки. Люди выползали на широкий двор, щурясь от яркого света и подставляя бледные, исхудалые лица навстречу солнцу.

Весна заставила нас от слов перейти к делу. Началась прокладка тоннелей сразу из–под шести бараков и одной заброшенной уборной. Работы велись только днем, когда в бараки не заходили сантинелы.

Какую самоотверженность, веру в успех задуманного проявляли товарищи, показывает такой пример.

Как–то к нам пришли лейтенанты Иван Сучков и Петр Андрющенко. Оба они земляки, кубанцы, белокурые, немного похожие друг на друга. Улыбаясь, один из них заявил:

— Вот решили для ускорения работы соревноваться: кто больше прокопает за день.

— Мы в разных сменах, — уточнил другой. — Я берусь сделать два метра.

— А не много ли? — спросил Шамов, удивленно посмотрев на парней.

— Много, но выполнимо! — откликнулся Сучков.

— А конспираторы вы плохие, — заметил я, сбивая с его плеча желтую глину, — увидит кто, сразу все поймет…

Пока Шамов разговаривал с ребятами, я смотрел на Андрющенко. На его круглом лице из–под пилотки к уху сползал широкий розовый рубец, а у края глаза полумесяцем выделялся другой. Я знал происхождение этих рубцов. Вспомнился путь от Ченстохова в Румынию…

У чехословацкой границы тревожным шепотом ожил наш вагон. То один, то другой протискивался к окну и долго смотрел на леса и горы, которые со всех сторон обступали полотно дороги. Лучшее место для побега и придумать было трудно.

Оживились разговоры. В голосах чувствовалась уверенность. Бежать решили всем вагоном. После непродолжительных споров распределили обязанности: кто готовит выход из вагона, устанавливает очередность, вырабатывает условные сигналы для сбора в горах после побега.

И вдруг в приглушенных разговорах, где чаще всего слышались слова «лес», «горы», «свобода», прозвучал тихий, но внятный голос:

— А я не согласен!

Все повернулись. В глубине вагона лежал человек, узнать которого в темноте было трудно.

— Дураки, — продолжал он, — вас всех, как волчат, перестреляют, в горах перемерзнете… Дома вас ждут живыми, а не мертвыми…

Это был голос Иванова. Пожилого, нелюдимого человека. Я уже не помню, не то в Умани, не то в Ченстохове мне пришлось впервые встретиться с ним. Это у него я выменял санитарную сумку за дневной паек хлеба. Начинались холода, санитарная сумка могла стать неплохим головным убором.

Теперь я и мои товарищи пытались его урезонить, доказать несостоятельность его опасений. Но из этого ничего не получилось.

Ввиду того, что выход через дверь хорошо просматривался немецкой охраной, решили прорезать два отверстия в торцовой стене, с расчетом выхода из вагона на обе стороны дороги.

Я попросил человека, ухитрившегося где–то достать бесценный для нас инструмент — стамеску, еще раз осмотреть указанное мною место.

Петр Андрющенко, тогда еще мне незнакомый, подошел и молча посмотрел на меня.

— Вы уверены, что прорез будет сделан? — спросил я.

— Будьте спокойны. Закон морской. Все будет сделано на большой. — Моряк без тени волнения улыбнулся и вынул из–под полы шинели стамеску с широким, хорошо отточенным лезвием.

— Молодец. Желаю успеха… Вам будут помогать Максимов, Сучков и Земляков, — сказал я ему.

Работа началась немедленно. А в вагоне, одолеваемые нетерпением, уже выстраивались у выхода узники.

В вечерних сумерках, когда поезд подходил к станции Треиено и замедлил ход, люди начали торопливо выбрасываться из вагона. Однако делали это суетливо, оставшиеся в вагоне нервничали, кое–кто бранился, подталкивая друг друга. И вдруг прогремели два выстрела, а затем глухо застрочили пулеметы.

— Охрана заметила, товарищи!

Но жажда свободы победила осторожность, узники лезли в дыру, бросались под откос насыпи…

Стрельба открылась по всему эшелону. Поезд остановился.

— Вон, вон бегут к лесу, к лесу… Один упал. За ними автоматчики… Темно, не видно… Ах, черт, неужели, не ушли? — переживал кто–то у окна.

— Закрывайте отверстие!

— Ну, будет дело, — грустно проговорил из своего угла Иванов.

За вагоном хлопнул пистолетный выстрел, Зашуршал щебень, загремел замок, и дверь открылась. Три офицера один за другим вскочили в вагон, за ними поднялись несколько автоматчиков и переводчик. Раздалась команда:

— Все в один угол!

Все сбились в кучу, прижимаясь друг к другу. Эсэсовцы перевернули все, разбросали узелки, посуду, ощупали стены. Перешли на другую сторону, тщательно осмотрели все щели, сорвали со стены шинели, полотенца и… на коричневом фоне стены увидели зияющие две дыры.