Где наша не пропадала - [4]
Пошел Матвей на троицу на гулянку в село Широкое.
Белесый чуб, черный бушлат, красные галифе и единственная на всю округу трехрядка сделали свое дело.
Дочь климовского лесника Мотя Куликова, лузгая семечки, засмотрелась в Матвеевы синие глаза, осмелела и спела под переборы клавиш:
Когда Матвей провожал ее лесной тропинкой до сторожки, как бы отвечая на Мотину песню, скорее прошептал, нежели пропел:
Потом взял ее за плечи и обнял крепко и бережно. Мотя как-то обмякла и выронила из рук полусапожки.
В следующее воскресенье была свадьба. Афанасий Куликов, отец Моти, переложив лишнего, старался перекричать всех, горланя бог весть откуда взявшуюся песню:
И то, что он по своей доброй воле переделал «священный фимиам» на «пресвященного Ефима», не вызывало ни у кого чувства недоумения.
Прежде всего Матвей настелил в бане пол и потолок. Переложил печку. Простругал и проконопатил стены. Прорубил два окна. Мотя повесила на окна веселые ситцевые занавески и поставила на каждый подоконник по горшку с геранью.
Для Воронка Матвей соорудил крытый загон.
Потом у соседки тети Поли выменял на чистую ненадеванную рубаху петуха и двух куриц.
На десятине за Перетужиной молодожены выкорчевали кусты и перепахали дернистую землю. Посеяли лен и овес, а самый хороший клочок оставили под озимые.
Воронок оказался на редкость добрым конем, все понимающим с полунамека, без кнута и вожжей. Матвей нагружал в лесу на телегу хворост, хлопал Воронка по крупу ладонью и ласково говорил: «Пошел, милой».
И Воронок один, без хозяина, подвозил телегу к дому, стучал копытом о приступку крыльца, выходила Мотя, сгружала пучки хворосту, совала в мягкие губы мерина корку хлеба, и Воронок снова шел в лес.
Февральским днем Мотя родила мальчика. Она забралась в крытый загон Воронка, и лохань, из которой пил Воронок, была первой купелью для ее сына. Когда Матвей вернулся из лесу, Мотя уже лежала на широкой деревянной кровати бледная и счастливая и кормила грудью первенца.
— Мальчик? — спросил Матвей с порога.
— Тише. Мальчик.
— Кукушкин, значит…
И Матвею нравилось звать своего сына не Касьяном, — как окрестил его поп Александр, а Кукушкиным, чуя за этим мужчину, надежду и радость. И Кукушкин рос, как и все крестьянские дети, — копался в пыли вместе с курицами, заползал в хлев Воронка, никогда не ревел, и на зов «а где Кукушкин» вразвалку подходил к отцу.
Отец сажал его на колени. Мать наливала им щей. И они вместе деревянными ложками хлебали кисловатую жижицу и не сетовали на то, что в оловянной миске не было видно ни одной звездочки.
После первых слов «мама» и «папа» он научился, на радость отцу, гордо и непринужденно отвечать, если тот спрашивал:
— А как тебя зовут?
— Кукушкин!
Если же Кукушкину случалось плакать, — отец брал его на руки и, глядя в глаза, говорил:
— Что же ты, мужик?! Где наша не пропадала!
И младший Кукушкин умолкал, понимая всю глубину сказанного отцом, по крайней мере, так Матвею казалось.
Г л а в а т р е т ь я,
В КОТОРОЙ ГЕРОЙ ОСТАЕТСЯ ОДИН
К пасхе мать сшила ему сатиновую рубашку, новые штаны, и к неописуемому восторгу, из старого отцовского бушлата, настоящее пальто с карманами и золотыми пуговицами.
Во всем этом наряде Кукушкин и пошел проведать тетю Полю, жену двоюродного брата Матвея, дяди Саши. Дядя Саша пришел с войны на костылях и хворал чахоткой. Зимой и летом он ходил в валенках, сутулый и тощий. Ходил и кашлял. А тетя Поля каждый год приносила по девочке. В их избе зыбка на скрипучей пружине никогда не снималась с матицы.
Кукушкин отворил дверь, постоял на пороге, снял шапку и сказал:
— Христос воскресе! — и подал тете Поле яйцо.
— Герой! — сказал дядя Саша. — Настоящий герой!
Кукушкину это понравилось. Раздеваться ему не хотелось. Не хотелось расставаться с пальто, у которого настоящие карманы и золотые пуговицы с якорями. Поиграв с девочками, немного потоптался у порога и вышел на улицу.
А на улице пастух дядя Токун, кривоногий весельчак из соседней деревни Кожино, умеющий в хмельном виде танцевать на руках, сгонял скотину. Было тепло. Пахло молоком и навозом. Телята, впервые увидев белый свет, задрав хвосты, смешно взбрыкивали задами. Дядя Токун хлопал кнутом. Ох, как здорово он хлопал. А что это был за кнут — с резной ручкой, с ременной, как змеиная чешуя, репицей, длинный, с волосяной хлопушкой на конце! За таким кнутом Кукушкин готов был пойти хоть на край света.
Матвей любил сына. Из можжевеловой палки он вырезал ручку со всякими завитушками и рубчиками. Из старого сыромятного гужа нарезал тоненьких ремешков и сделал репицу, совсем такую же, как на кнуте у дяди Токуна. Потом они выпросили у матери моток трепаного льна, и Матвей сплел кнут, толстый у репицы и тоненький к концу. Чтобы Воронку не было больно, они не выдирали у него волосы из хвоста, а выстригли целую прядь — сразу на две хлопушки.
