Газета Завтра 965 (19 2012) - [31]

Тятя-мама сказались, что одна дочь в другом селе, мол, муж до войны сбёг, деток двое бросил. Что он на фронте — нельзя, да сын мал при нас, дедушко лежащ-неходящ. 

Немцы в деревне не стояли, наезжали, и был от их староста поставленный. Он сказал тяте, мол, дом — пятистенок, а всего дочь другим домом да сын, дедушко. Кому строил? Пошто столь кроватей в дому? А тятя и скажи, мол, работника держали, сбег. Да бабку на погост снесли. Вот и кровати. А они, подумай, каки заметящи! Угадай, как прознают! Партизанов немцы боялись, потому лютовали на их. Надя раз проведала, мама спрашиват: где хоть вы там? А Надя и говорит: "Нет, не скажу. Так немцы на нас лютуют, что вам лучше не знать. Не дай Бог увидать, как они правду вынимают из нутра. Мы видели, что с людями сталось".

А только прибегат девчонка из Прилуковки. Мол, вашу Надю и нашего Петю — с деревни их парень Петя — везут узнавать. А вы не узнавайте. Нельзя".

Их на железке-дороге поймали, и выпытывают. Они ходили разведкой и заданиями парочкой, быдто они жаних и невеста. И их вызнавали: тутошни они или засланы. Ну, засланы коли, до Москвы нескоро доберешься. А коль тутошни — всех родных — прощай. Да и учительницу. Ведь она за всех говорила. 

Маму тем днём к утру отбелило — снегом голова. А ещё и Надю не видела.

Мне не мама сказывала, а соседка, кака была Надя. И я не скажу. Потому я один раз ейными, соседки-то, глазами увидала, а больше бы и не перемогла смотреть. 

Надю никто по деревням не узнал. Все знали, а никто не узнал. А признай — со всеми разговор короткий: пуля пока жужжит — балякат. А долетела — и сама притихла. И ты умолк. Оба навсегда. И весь разговор. Или вздёрнут — виси.

Их заперли в школе нашой на ночь с Петей. И Надя пела мамины песни. У мамы были украински песни бабушки Ксеньи. Мама отрыла окно и слушала. И нельзя было ничем выдать гореваниё. Соседка тожа слушала, говорит, как запела Надя "Не шей мене, матушка, красный сарафан", с вашего двора как собака завыла. Таки знаки давали: дочь да мать прошались.

И весь вечер и ночь — топор стучал, конец как ходиками отстукивал. А наутро — виселица в две петли. Всех согнали с деревни. Можот, так хотели выпытать, кто эти два. Всех мучали — смотри. Тятя раз сказал: "Лучша самому висеть, как на дочь смотреть. Мука — наказаниё." А дедушко той ночью и отошел. Под Надины пении. Колю дома оставить нельзя при покойнике — с собой к висельнице. И боялась мама, что он закричит — Надю увидит — обрадуется. Она на игры, на баловство была охоча. И с Колькой всё играла. Мама ей порой в укорение говорила: "Что ты така ветриста, нестепенна? Всё в пору не можешь войти. Тебе уж в девушки время, в степенность и серьёз". Потом себе в укорение ставила: Надя-то отыграться, отрадоваться хотела, как знала будто. А уж в те три дня, что до смерти, она таку серьёзность и степенность отжила, другой за всю жизнь не накопит, не наживет.

 Мама Колю подняла на руках высоко. Но чтобы он не видел Надю, а она его — последнюю радость отрадовать. И Надя сказала: "Товарищи, я вас никого не знаю, потому что я сама с города Арзамас. А если бы я вас знала, то я бы вам сказала, что я люблю свою родину. У меня есть тятя и мама. И я бы им поклонилась за всё. И своим сёстрам. И я бы расцеловала братика. Но у меня нет такой возможности. А коли будет кто в городе Арзамас, то и скажите всё это". Это она сбить на Арзамас хотела, он далёко.

И мама окаменела. Как огнём глаза ей сожгло. Слёз не было, залить нечем — выжгло глаза. Сослепла.

Ты думашь, чё я не слезюсь? А у меня слёзы пропащи — нету. Выжгло и след. Без слёз я свою родимую Надю омыла. А без слёз горевать — горше нету. Когда за горем слёзы не идут, то жар изнутри глаза жжёт. Так у мамы спалены глаза. 

Тятя был балагур, а вдруг как язык засох. Слово не вымолвит. Как к другому отцу я с фронта вернулась, как сменили на другого тятю. Всё, когда не в работе, сидит в себя глядит. И всё читал "Тараса Бульбу". Купил Тараса и всё Тараса читал. 

У нас в деревне поставили памятник и посадили там березки, потому что Надя — невенчана. Хотели тополи посадить. А только невенчанным девушкам гожее березки. Самоё им это дерево.

 И на нашу Надю я нагореваться не могу. По зятю отгоревала. Он меня засылал сватать, а высватали сестру ошибочно сваты. А потом на позор не пошли невесту менять. Ну и хорошо. И была бы я вдова. Да детки бы при мне. Оне сейчас мои племянники. А могло стать — детки.

Наша Надя была комсомолка. Меня не взяли. Я бабушку в церков водила в соседне село. Она слабо уж ходила да не видела. Доведу и оставлю. В саму церков не иду. Потом обратно идём. А мне сказали: всё равно нельзя в комсомол через церков, хоть и не внутрь. Не брошу я бабашку одну идти! А ей надо. Вот Надя — комсомолка. А я так — родину любяща.

Меня тут раз звали в школу рассказать войну. То много было ветеранов вон и в совете у нас. Сейчас нету. А я — ветеран. И меня позвали — некому. А я войну-то не больно войной знаю: окопы да ранятых таскала. Не геройничала. Не пришлось. И я рассказала про Надю. А как она воевала — я тожа не знаю. И мне сказали тутошни сидящи, что я неправильно войну рассказываю. Надо геройнось. А про Надю не геройнось? Не геройнось. Танки не сбила, немца не сострелила. А умерла и ни про кого не выдала! Как не геройнось? Война — она всяка: где громким горем, где тихой бедой.