Газета Завтра 965 (19 2012) - [30]

   С тех пор мы то и дело разговариваем с бабой Таней. К разговору всегда приглашает она меня. 

Бегу в очередной раз через сквер. Баба Таня на своём месте. Мы улыбаемся друг другу, машем приветственно руками, а то и посылаем воздушные поцелуи. Она, если хочет поговорить, сначала машет рукой из стороны в сторону, приветствуя, а потом от себя — к себе, подзывая. Подхожу. Она берёт мою руку, трясёт, широко улыбаясь беззубым ртом. При этом разговор у неё довольно чистый, даже не шепелявит.

— Здравствуйте, баба Таня.

— Здравствуй, здравствуй, птичка моя. Ты ж как птичка всё леташь. Я по тёплой осени тебя приметила. Думаю: "Кто тута лятать так взялся, что за пичуга?" Думала, зимой шубу наденёшь, уж не взлятишь в шубе-то. А ты и в шубе леташь, золотая ты моя. А я представляю, что я с тобой лячу. И бабка через тебя лётом лятит. На работу лятишь?

— На работу.

— Начальник-то хорошай?

— Хороший.

— Да и без спросу можно угадать: к плохому так не побяжишь работыть, как на крылах вон. К плохому ноги не несут, хотя будь оне и резвы. Эта хорошо — начальник хорошай. Дажа если строг, но хорошо строг — тожа хорошо. Справедлива-то строгость не страшна, она нужна. Без её никак нельзя. Справедлив он у вас?

— Справедлив.

— Ну и оценяй. А то плохой где начальник — и от денёг хороших убяжишь,— баба Таня машет рукой. Из-за необходимости опираться на палку она ограничена в жестикуляции. Но эмоции ей удаётся передавать живейшей выразительной мимикой на простом круглом лице и маханием руки: вверх — вниз, слева — направо, наискосок. — И на строгость, коли справедлива, не обижайся, — наставляет меня бабушка.

— Я не обижаюсь.

— Дак ты жо умница,— она вновь берёт мою руку и трясет, улыбаясь во весь свой беззубый рот. — Ты ходить-то и не умеяшь, верно, всё бягом бяжишь. Ты не за курьера ли?

— Нет.

— А чаво бягом бегашь? 

— Раньше спортом занималась, кроссы бегала, а теперь…

— Это вдоль реки по набережной-то бягут когда, — перебивает меня баба Таня,— ты тожа бягом бяжишь? Ну-ну. Я кроссы вижу, а тебя не вижу в кроссых-то. Далеко не вижу. Ну-ну. Ты вот с этих кроссыв как разбяжалась, и остановишься никак? А я уж отбегыла. Без кроссыв отбегыла: то брюхом — раняных ташшила, то не по земле, а в землю — окопы рыла. Вот.

— Вы где воевали? 

— Нет, не воевала. На войне была, а не воевала. 

— Ну, на войне были...

— А как не быть? Она война-то, хоть со стороны пришла, а сверху всех и придавила. Я комсомолка не была, а была родину любяща. Как это, думаю, чужи придут и скажут на нашу землю — наша! Нет. Не хочу! Эдак не годится дело, нет! А коли как не нравится, дак делай так, чтобы не случилось так, как не по тебе. Я и старуха, и в деревне своей давно не в деревне, а и сейчас чужому отдать не хочу! И сейчас поволоклась хоть вот палкой бить,— баба Таня поднимает палку и трясет ею угрожаюше, — какого другого германца. Да. И как войну по радиё сказали, я — в район. На фронт, мол, пойду. Меня — в стыд: кака из тебя солдат? Оден срам, а никакой не солдат. Стрелять винтовкой не умешь, летать самолётом не умешь, раны санитарить не умешь. Чё тебя брать, форму переводить? Заворотили.

А я ишо то пошла, что тятя горевал: сам георгийский кавалер, а ни одного солдата в избе. Только полна изба негодящего к войне народу: три девки. Говорил: всё геройство моё на фронте. Пришел в мир — и не герой: на парня сделать не годен! Ни одного попадания! Это до брата Коленьки говорил, а потом Коленька стал, дак к войне только на пять годков и нажил. Мал. 

Тятя-то по германской ишо немца знал и упреждал всё: "Хоть ты эти договоры мирныя столь напиши, по договору на кажду частоколину насадить, а коли германцу надо войной, а ему всё надо войной, он войной и пойдёт".

 Бывало, радиё отслушат, рукой махнёт и скажот: "Сидите на своих мирных гумагах. Как пальнут в вас, вот и узнаете, что гумага против снаряда. А он, снаряд, читать не обучен. Он и не ведат, что вы на мирном договоре сядите. Прилятит он вас с договором вместе отчествует. Гумага не оборонит от пушки. Дождётесь".

Нам говорил: "Девки, вам судьба — вековать да вдоветь. Это как германец надумат. То ли успеете за мужей сходить, то ли до женихов и не дорастете, а их уж на фронт. Женихов ковром на полях и разложат, германцы-то". Он германцыв хорошо знал. Ни в доверии у тяти оне были.

Мы дурочками-то послушам таки его калякы, и ряве-е-еть. Тятя — балагур. Смеётся: "Давайте, вдовейте, векуйте уж сейчас. Чё ждать? Рявите — не рявите, а германца русски слёзы не проймут".

Он наставлял: тово горя, что в пути, не горюй. Придет — нагорюешься. 

И вот радиё не угадало, а тятя угадал на войну — германца. И на нас угадал. Я — вековуха, старша — вдова, и то хорошо, что с двойнятками вдова. А младша — нету.

Баба Таня умолкает. Сморит под ноги. И словно не мне, а себе рассказывает:

— Брать на фронт не брали, а уж когда война к деревне подошла, так не ты на её отправился, а она к тебе: окопы рыть, ранятых вытаскивала. Да, а потом и прижилась — с фронтом пошла. Навострилась санитарить: перевязать, шину класть. Я ушла за фронтом. А Надя — в лес. 

Мама-тятя дома: тятя с германской на протезе. Дед неходящ, брату Коленьке чуть за 5 годков. Учительница до немцыв домами прошла, сказала: сельсоветные документы что закопали, а что сожгли. Кто как о себе скажот сейчас, так я и доложу немцам.