Газета Завтра 866 (25 2010) - [36]

1

Евгений Нефёдов ПЕВЕЦ ВО СТАНЕ — ПЕВЕЦ ВОССТАНИЯ!

Недавно мне срочно понадобился один из первых выпусков "Дня", и поскольку в компьютере его быть ещё не могло, я в своих поисках – в кои веки! – углубился в необъятный домашний архив газет. Собрать их в подшивки – руки пока что так за делами и не дошли, поэтому распаковывал связанные шпагатом плотные пачки, перебирал уже подзабытые номера, листал шуршащие полосы, встречая на них, как давних собратьев, материалы былых времён… Но даже когда обнаружил то, что искал, всё равно ещё долго не мог оторваться от этого и отрадного, и печального, захватившего дух погружения в двадцатилетней давности жизнь… Тогда и подумалось, что газете же впрямь – вот-вот двадцать лет: её пробный, "пилотный" номер Проханов выпустил осенью девяностого, а уже первый, рожденный в только что созданной им редакции, датирован был январём девяносто первого – того самого, рокового...

     Страна в ту пору бурлила, её разрушители уже почти не таились, и "День" без раздумий пошёл в защитники Родины. Его появления словно бы ждали: он сразу обрёл и горячих, верных сторонников, и откровенных, злобных врагов – и так продолжалось около трёх, вдохновенных и яростных, лет его бытия. Потом ельцинисты распяли мятежный "День" – а он воскрес уже вскоре в облике "Завтра", и снова продолжил борьбу своим честным, пламенным словом. Это слово жило на его страницах, передавалось из уст в уста, звучало на многочисленных вечерах газеты – рисковых и многолюдных.

     Те незабвенные вечера – особые вехи нашей истории! Площадками им служили дворцы и клубы, концертные залы, а то и спорткомплексы, переполненные читателями, сторонниками оппозиции, которых у входа встречали – на всякий случай – ряды омоновцев. Со сцены звучали речи и песни, воззвания и молитвы, ответы на море записок – ну и, конечно, мобилизующие волю, энергию, веру стихи прекрасных русских поэтов. Их было немало: и в эту пору, и после – но самым первым, дарившим всем нам свои сердцем творимые откровения, уже никогда не прийти на такое народное вече… О ком же, как не о них, всего прежде следует вспомнить в преддверии нашего двадцатилетия, несущего в себе и неунывающий дух "лицейской годовщины", и суровую строгость воинской переклички.

      НИКОЛАЙ ТРЯПКИН был в том ряду самым старшим, но вместе с этим — и самым, как нам казалось, лёгким, быстрым, решительным на подъём. Нет, он ходил давно уже с палочкой, был не всегда здоров, говорил с одышкой — но помимо этого ему тяжко жилось и в охваченных русофобским засильем литературных кругах, и в предательской атмосфере всех этих "перестроек-реформ", и даже в родном дому, сквозь который успел пройти такой же разлом, что прошёл и сквозь всю страну. Поэтому родной семьей для него была наша редакция, родными стенами — её литературные страницы, а уж родной стихией — всё те же бурлящие вечера, на которые он, хоть и мастер, приходил без долгих упрашиваний.

     Куда тут девались и его палочка-выручалочка, и та же одышка, и тягостные раздумья! Он брал поднесённый ему микрофон степенно, как чарку, и словно бы где-нибудь на вечёрке его деревенской юности, подмигнув кому-то из публики, выводил нараспев — а чаще и просто с азартом пел:

      Не бездарна та планета,

      Не погиб ещё тот край,

      Если сделался поэтом

      Даже Тряпкин Николай…

     Кто-то из зала ему подпевал — стихи-то известные, поэт на Руси знаменитый! — кто-то прихлопывал да притоптывал, а он вдруг и сам проходил по сцене хотя и седым, но уже не согбенным, гоголем и озорно продолжал:

      Даже Тряпкин Николай

      Ходит прямо к Богу в рай.

      И Господь ему за это

      Отпускает каравай!

     Каравай свой насущный поэт всегда получал за труд, за родниковое русское слово, возвысив его и увековечив, как потом это слово возвысило и увековечило в нашей поэзии его самого. О его творчестве и судьбе написано много — как в нашей газете, так и в других изданиях, а я здесь только описываю его участие в ставших легендами вечерах "Дня" и "Завтра". То же самое — и касательно остальных героев этих заметок. Их слава — с ними, а память о них, даже в малых крупицах — с нами.

     …Потом Николай Иванович споёт ещё что-нибудь, или артисты выйдут из-за кулис, даря и нам, и ему несколько песен русских, советских композиторов на стихи Тряпкина — их, слава Богу, немало — и теперь уж он сам, глядишь, слегка подпоёт голосистым парням и девчатам. Но вот из зала попросят ещё почитать стихи, и поэт глянет в сторону постоянных ведущих таких вечеров Александра Проханова и Владимира Бондаренко: как, мол, с регламентом? Нормально! — кивнут они оба, и публика благодарно зааплодирует, снова затихнет, а по мере негромкого чтения и совсем затаиться. Ещё бы: пред нею — поэт-пророк, поэт-судия:

      И видел я в земном своём скитанье –

      Во всех углах, на всех путях земных –

      И свет ума, и полный мрак незнанья,

      И гибель добрых, и всевластье злых.

      И видел я, как подлость торжествует.

      И как неправда судит правоту.

      И как жрецы за глупость голосуют

      И тут же всласть целуют ей пяту…