Газета Завтра 455 (33 2002) - [30]

Дух определённой фронды по отношению к партийному правлению существовал, в той или иной мере, по всему профессиональному спектру интеллигентской прослойки: в среде служащих, журналистов, даже судейских работников… Шумно бузила во имя свободы и справедливости, зачастую с использованием технических средств западной пропаганды, сравнительно небольшая компания писателей-диссидентов. Впрочем, у них были какие-то свои отношения с 5-м Управлением КГБ, в рамках которых писатели и "цепные псы тоталитарной идеологии" таинственным образом находили возможности для взаимовыгодного сотрудничества. В связи с последним утверждением не могу удержаться от небольшого отступления.

В далеком 1957 г. журнал "Юность" опубликовал повесть студента Литературного института Анатолия Гладилина "Хроника времен Виктора Подгурского", имевшую у советской молодежи оглушительный успех. Столь быстрая всесоюзная слава, видимо, травмировала неокрепшую психику молодого писателя и, спустя какие-то годы (не помню уж точно, какие), он вынырнул "за бугром" как сотрудник русской редакции радио "Свобода". Где занялся привычным испокон веку для русского либерала делом, т.е. в полную силу отпущенного ему Богом таланта поливал за чужие деньги собственную страну. В 2001 г. в издательстве "Олимп" в Москве вышел очередной роман Гладилина: "Меня убил скотина Пелл". Пелл — это фамилия большого американского начальника на радио "Свобода", который в кругу своих ближайших сотрудников выдает афоризмы типа: "Вы заметили, что все русские — писатели. Хоть бы один был говновозом". Роман, как можно понять, в основном автобиографический, о мытарствах русского эмигранта Говорова, уволенного в возрасте за 50 лет из штатов "Свободы" и постигающего на собственной шкуре истину, что "увольнение на Западе человека после пятидесяти морально равносильно смертному приговору, обрекает на безработицу и нищету. За что?" Скажу по правде, за последние несколько лет мне не доводилось читать писательского сочинения более безысходного и трагического. А вспомнил я о нем здесь вот почему. Оказавшись не удел, Говоров распутывает на досуге клубок своей прошлой жизни, и задумывается, между прочим, над вопросом, почему Москва не глушила его фельетоны о Брежневе в эфире "Свободы": "Лишь позже Говоров понял, что в Союзе менялся политический климат, товарищ Андропов устал ждать, начал потихоньку сталкивать Леонида Ильича, и Говоров, сам того не подозревая, ему подыгрывал. А вот капитан (лейтенант или майор) ситуацию давно просек, поэтому лениво подшивал фельетоны Говорова в досье и хихикал в рукав". Хихикает, ясное дело, чин КГБ. Подобные прозрения посетили с годами, наверное, головы многих литературных телят, которые в былую пору азартно бодались с дубом КГБ и целили в коммунизм, а угораздило их — надо же! — в Россию.

Однако в конце 70-х вовсе не писатели доставляли главную головную боль политическому руководству страны. Ее доставляла плотная масса способных, хорошо образованных, не занятых полезным делом и жаждущих власти людей, скопившихся в бесчисленных советских НИИ и прочих учреждениях подобного типа. В Советском Союзе, как известно, изначально существовал культ науки. Выдающиеся достижения СССР в области науки и образования признавали безоговорочно даже заклятые враги советского государства. Знаменитый министр Третьего Рейха Альберт Шпеер, посетивший в 1942 г. занятый немцами Днепропетровск, вспоминает о городе: "Я был до глубины души поражен обилием в нем институтов и техникумов. Ни один германский город не мог сравниться с ним. Непреклонное стремление Советского Союза стать одной из ведущих индустриальных держав произвело на нас очень сильное впечатление".

Базовой организационной структурой советской науки являлись научно-исследовательские институты (НИИ), количество которых в стране год от года неуклонно увеличивалось. В какой-то момент этот рост, видимо, превысил некий естественный для государства предел, после чего процесс количественного размножения НИИ принял неуправляемый характер. Все попытки партийных и государственных властей справиться с этой стихией, взять её под контроль потерпели неудачу. В том числе, замечу, и после Брежнева. На приснопамятном октябрьском (1987 г.) Пленуме ЦК первый секретарь МГК партии Ельцин плакался своим однопартийцам: "Мы призываем друг друга уменьшать институты, которые бездельничают, но я должен сказать на примере Москвы, что год тому назад был 1041 институт, после того, как благодаря огромным усилиям с Госкомитетом ликвидировали 7, их стало не 1041, а 1087… Это, конечно, противоречит и линии партии, и решениям съезда, и тем призывам, которые у нас друг к другу есть".

К 1980 г. в СССР имелось около 1,4 млн. научных работников, включая сюда научно-педагогические кадры вузов. Что составляло четверть от общего числа всех научных работников мира. С учетом всевозможного вспомогательного и обслуживающего персонала эту цифру нужно, как минимум, утроить. Невозможно, разумеется, вычислить, сколько было в этом научном воинстве искренних служителей науки, чьими трудами она действительно прирастала. Было их, конечно, много, может быть, даже большинство. Иначе как могла бы жить и развиваться наука? Но вместе с тем год за годом неуклонно увеличивалась доля работников низшего и среднего звена, для которых трудоустройство в НИИ являлось не более чем удобным способом избежать работы на производстве. Здесь, изнывая от безделья и не видя перед собой сколь-нибудь ясных карьерных перспектив, они коротали время до пенсии, интриговали, бродили в рабочее время по кинотеатрам и магазинами (за это в свое время их попытался приструнить Андропов), брюзжали в неопрятных курилках по адресу своего, разумеется, глупого начальства, идиотизма, с их точки зрения, брежневского правления и советского социализма в целом. В тяжелое для страны время горбачевской измены именно из этой среды профессионально ущербных научных клерков, дотоле прозябавших в своих НИИ и лабораториях, воротилы "черной" экономики легко навербовали себе армию особо даровитых, лютых и бессовестных комиссаров капиталистического реванша.