Газета Завтра 435 (13 2002) - [8]

Оглядев целую толпу на улице или на рынке поверх голов, оперативник на вскидку оценивает всех. Конечно, со своей специфической стороны.

Оперативники не меньше, чем творцы из высокой моды, огорчены, что народ у нас одевается как-то уж слишком одинаково. Когда потерпевшие или свидетели начинают описывать преступников, почти всегда рассказывают про черноволосых, коротко стриженных парней, одетых в черную дешевую кожанку, черные штаны и в черные же ботинки. Это тоска — сейчас так выглядят все парни в стране. Иди и ищи среди них… Примета про лицо кавказской национальности — тоже не очень серьезна. Кавказцев у нас, считай столько же, сколько и русских.

Сам оперативник одевается получше. Нормальная куртка из настоящего кашемира, к которому не прилипает пыль, джинсы, ботинки. Высокий, светловолосый. Походка пружинистая, как у кошки, легко, не напряженно улыбается. Если захочет, может очаровать и добиться симпатии первого попавшегося человека. Говорит на правильном русском языке. Бандюги про таких говорят: мягко стелит, но жестко спать.

На столе копится пачка телеграмм. Там розыскные задания со всех концов Москвы и Подмосковья. Есть даже телеграмма из Хабаровска. Везде фамилии и адреса прописки местных людей, как-то засветившихся по поводу преступлений вне "родного" района. Кто-то был причастен к убийству, кто-то к грабежу, кто-то пропал без вести.

На неделе оперу в среднем выпадает пара суточных дежурств, когда он обслуживает весь город, в остальные дни выполняет свои задачи внутри своего сектора. Сегодня этот район — несколько кварталов, где проживают двенадцать тысяч человек. Опер душевно сообщает, что норматив — сектор на пять тысяч человек. Но в штате оперативных сотрудников некомплект. Есть, конечно, такие, у которых народу, как надо, — пять тысяч, но это в сельских районах, растянутых на десятки километров во все стороны. Там с десяток деревень, а ездить по этим деревням не на чем. Служебных машин в райотделах очень мало, и это в основном старые уазики, что почти всегда не на ходу. В городе можно в крайнем случае за двадцать минут дойти скорым шагом до самой дальней точки.

Но мы пешком не пойдем, хоть и единственная исправная дежурная машина отдела в отъезде. Спускаемся вниз, выходим за железную дверь отдела. На стоянке черная "ауди", тихонько откликается на сигнал из брелока в руке опера, открыла двери — оперативник почти всегда ездит на все служебные задания на своей. Дежурный уазик ждут только, когда надо ехать за уж очень грязными бомжами.

Едем минуты три до двенадцатиэтажной кирпичной башни, паркуемся, выходим к подъезду. У двери с домофоном две женщины. У них опер вежливо расспрашивает, кто живет на четвертом этаже, не бродит ли там кто попало. Женщины ничего не знают, но набирают код домофона, и мы вслед за ними проходим в дом.

Дом — обычное жилище большинства современных граждан. Здесь можно было бы изучать приметы народной жизни.

В лифте на стенах — православные и перевернутые кресты, свастики и надписи "Кино Цой". Вот и квартира. Звоним. Двери открывает мужик в трико, с отвислым волосатым животом, с татуировкой "ВМФ" на левом плече, ему лет сорок-пятьдесят.

Опер вежливо здоровается, представляется. Нас пропускают внутрь, проходим на кухню, садимся на диван, хозяин выключает радио и спрашивает: "Что случилось?"

"Как давно видели или слышали что-то о таком-то?" — опер называет фамилию и инициалы, возраст того, о ком написано в розыскном задании, пришедшем из Краснодара.

"Да мы Юрку уже полгода не видали, не слыхали. А что он натворил?" Записываем со слов мужика все, что знает про "Юрку".

Квартира бедная, но опрятная. Дешевые обои и мебель, разбитый паркет. "Угоститесь?" — спрашивает хозяин. "Нет, извините, спешим."

В соседнем доме на первом этаже в ответ на звонок и требование открыть, отвечают, что не обязаны открывать без санкции прокурора. Это правда. Говорим через дверь: "Где такой-то такого-то года?" В ответ: "Не знаем такого. Ищите, где хотите". Прямо сейчас дверь ломать никто не станет. Опер отметит "плохую" квартиру на стандартного формата листе. Может, стесняется журналиста, может, другие причины. Даже если они и не знают ничего.

Особо богатых квартир за весь вечер не попалось ни одной. Везде старые, потертые кресла и диваны, протоптанные паласы на скрипучем паркете. Телевизоры "Темп и "Рубин", показывающие двух или трехцветно все те же сериалы и передачи по алчность, жадность, продажность и прочие уродства. Но где-то при этом чисто и опрятно, а хозяева предстают в старых одеждах, застиранных до дыр, но аккуратно застеганных ниткой и проглаженных. А где-то полный бардак. Значит, тут уже сломались, и надо ждать дальнейшего падения нравов.

Входим на третий этаж серой "хрущевки". Дверка, обитая дырявым дерматином, отварилась сама собой и даже обвалилась вслед за нами. В комнате, от прихожей до самого верха в противоположном конце комнаты, диагональю сплошная плоскость из плотно утрамбованного мусора. Вонь неимоверная, вдоль склона "пирамиды" разноцветно сверкают обертки, пачки и банки из-под пельменей, сигарет и картошки, пива и бутылки из-под водки. Из-за горы не видно ни батареи, ни окна, ни потолка. Из склона мусорной горы видны чьи-то ноги в кедах.