Газета Завтра 405 (36 2001) - [8]

Немного покупателей в этих диковинных рядах — больше ротозеев. Не по карману московскому служащему осьминог с Хоккайдо или замосковрецкой старушке — копченый белужий балык, или учителю русской словесности — семужья туша. Пару лепестков розового нежного мяса. Горстку креветок для закадычного друга. Ложечку черной икры для больного родственника. Зато вдруг появляется настоящий покупатель, которого ждут, которого знают, для которого самолетами, рефрижераторами, огромными морозильниками доставляют со всех морей и океанов обитателей подводных пучин, выловленных сетями и тралами, среди бурь и штормов.

Появляется живописная пара. Впереди хозяйка, рыжая, с выпуклыми зелеными глазами, жадно и метко озирающими прилавок. Ее немолодое лицо, многократно подтянутое в салонах красоты, покрытое гримом, перламутровыми полутонами, малиновой французской помадой, выражает царское величие и превосходство над теми, кто заискивающе заманивает ее к своему торговому месту.

— Роза Самойловна, ко мне, ко мне, пожалуйте! Для вас специально скандинавскую семгу держу! Сладкая, как мед! Вам понравится!..

Следом за наряженной, слишком полной, слишком носатой, слишком размалеванной хозяйкой, чье лицо рисовал художник, выдавливая из тюбика краски прямо на шершавый холст, — следом шагает охранник, здоровенный, натренированный в спортивных залах, быть может, бывший спецназ или чемпион по вольной борьбе. Вместо ручного пулемета держит в руках корзину, почтительно, на шаг, отставая от хозяйки.

— Вот эту давай! — тычет рыжая иудейская красавица в красного чешуйчатого зверя, чья огромная голова с зубатым клювом лежит отдельно на льду. — И эту давай! — показывает пухлым пальцев в бриллиантовых кольцах на осетра, огромного, как кит, в котором пророк Иона переплыл океан. — Да не взвешивай, милая! Клади целиком! Наум Семенович просил на два стола закупить. Он префекта у себя принимает!

Торговка, ахая, льстя, восхищаясь туалетами и драгоценностями, кладет в подставленную корзину рыбин. Сыплет шуршащие ворохи устриц. Черпает совком вместе с хрусталиками льда влажные мидии. Запахло морем, причалами, черными ладьями, смоляными снастями. Охранник, с тяжелой челюстью, узким лбом, подозрительно и враждебно смотрит на морскую снедь, словно она заминирована и таит угрозу его госпоже. Оба уходят с рынка. Она — впереди, сама как экзотическое, всплывшее из моря существо, украшенное перламутровыми рогатыми раковинами. Он — сзади, в раскаряку, не сдвигая толстенные ляжки, неся на согнутой атлетической руке корзину с осетровой мордой.

— Сама, как рыба-пила. Пилит своего Наума, как лобзиком! — смеется вслед торговка, пряча в кожаный, пропахший рыбой кошелек обильные наторгованные купюры.

Вечером уставшие, источая запах рыбьего жира, молдаванки вернутся в свои перенаселенные каморки. Пересчитают выручку, оставшуюся от многочисленных оброков и поборов. Спрячут ее в платок на своем животе, чтобы не утащили ночью товарки. Забудутся коротким сном, вспоминая молдавские сады, голубую звезду над яблонями, безработных мужей, что отослали их в Москву на трудные заработки.

А вот ряды, умиляющие своей деревенской, "колхозной", бесхитростной снедью, что родится на подмосковных огородах, в лесных и садовых ягодниках, на грибных полянах. Чистые синеглазые старушки в платочках, словно явились в церковь, разложили пучки петрушки, букетики пряного укропа, вымытые оранжевые морковины. Сухолицые, до срока увядшие женщины, своей строгой печалью похожие на послевоенных вдов молча, одними глазами, приглашают купить зеленые пупырчатые огурцы, белые плотные вилки капусты, золотые луковицы, ядреные головки чеснока. Толстогубые, чуть бестолковые мужики уселись на мешки картофеля, выставив напоказ непомерно крупные, бугристые клубни, которыми впору мостить дорогу. Дедка в картузе, корявый, как лесной сучок, насыпал на вафельное полотенце веселые лисички с приставшими еловыми иглами, смуглоголовые боровики, тугие, в красных шляпках подосиновики, от которых пахнет бором, прелой листвой, детством. Молодая, белокурая, с нежным румянцем красавица поставила лукошко с матово-синей черникой и другое, с малиной, которая от жары стала течь, выпустила на прилавок алый язык. Тут же пасечники, чем-то похожие, чистоплотные, с промытыми осторожными пальцами, в чистых рубахах, которые благоухают нектаром, сладким воском. Поставили перед собой золотые прозрачные жбаны с цветочным, луговым, липовым медами, миски с нарезанными сотами, в которых застыла коричневая тягучая сладость. Один режет ножичком вощину, подносит ко рту покупателя рифленый ломоть, и тот пьянеет от запаха, пьет, жует, зажмуривает от наслаждения глаза, и оса, Бог весть откуда взявшаяся, норовит усесться на медовые губы своим черно-желтым, узким в талии тельцем.

— Не ходите в ГУМ, не подымайте шум! — зазывает к пучкам запоздалой бело-фиолетовой редиски разбитной мужичок, кажется, слегка под хмельком. — Редиска французская, из Парижу, ничего не вижу. Жак пропил пиджак. Потому что не закусывал. Редиска — самая закусь!

— Я-то думала, на огурец будет спрос, три гряды посадила, а им все рынки завалены, — жалуется соседке долгоносая, похожая на цаплю, торговка. — А укроп берут хорошо, на засолку. Денег скоплю, внуку велосипедик куплю. Родителям не под силу. Бабушка, помогай!