Газета Завтра 349 (32 2000) - [40]

Узнал, что есть целая область в медицине, которая занимается состояниями, непосредственно предшествующими уходу. Это "терминальная" медицина или "паллиативная медицина". Очень странная сфера, где мы ускользаем от одержимости других врачебных зон — починить человеко-механизм во что бы то ни стало. Или сымитировать по меньшей мере процесс. Терминальная медицина не лечит. В ней есть что-то философское. Я давно не видел таких интересных взглядов, как у пациентов и сотрудников Хосписа. В центре их внимания — именно то, что должно быть в центре нашего общего внимания. Они обслуживают "уход", "переход", "терминус", "границу". Внешне — это банальный гуманитаризм, внутренне люди влекутся тайной смерти, как она обнаруживает себя полнее всего — в момент раскрытия своего бутона в фатально ускользающем человеческом теле.

Агония может быть рассмотрена как самостоятельный цикл, как отдельный и самозаконченный мир. Мы знаем о циклах жизни бабочки и подозреваем, что в эти сроки она проживает полную драматическую судьбу — взлета, любви, питания, иссыхания и рассеяния. Бабочка и агония. Греки называли душу "бабочкой" — "psyche". Мы называем душу "дыханием", имея в виду последний вздох.

Последний или не последний?

Терминальная медицина точно знает, что душа, а что нет. В заветный миг все останавливается, палата замирает, и невидимый свет сыпется на всех присутствующих из ниоткуда. Мы призваны границей, только облегчите наши невыносимые мысли холодным лунным прикосновением бесстрастного внимания.

В Хосписе я впервые встретился с той фигурой, которая фасцинировала меня со времен мутной юности. 20 лет назад мы решили прочитать "Графа Монте-Кристо" и выяснить, кто был там главным героем. То, что не Эдмон Дантес, было всем очевидно, так как ничто не может быть таким банальным, каким хочет казаться. Это — стартовая позиция неадекватности.

Было несколько версий. Первая, что главным героем является граф Шато-Рено. Он появлялся несколько раз в конце книги и произносил человечеконенавистнические, ультра-аристократические ницшеанско-эволаистские речи. Мы вначале решили, что все остальное — лишь развлекательное прикрытие — "кувертюр экстерьер" — этой "полит-некорректной" речи, которую Дюма решил внедрить в жадное до шифров и конспирологических модулей сознание французских читаталей.

Вторая версия состояла в том, что главным героем является отрицательный персонаж — банкир Данглар. Намеком на его избранность мы посчитали сцену, в которой он, потеряв все под воздействием прямолинейной и поэтому малопривлекательной ригидной линии мстительного и совершенно нехристианского Дантеса, стоит на берегу ручья на четвереньках и мотает головой. Его толстая, красная и грустная голова на фоне маленьких безразличных серых волн о многом поведала. В ней был намек на главное. То, что произошло с его шевелюрой, имело герметический смысл…

Но эти варианты пришлось оставить, когда повествование дошло до новой фигуры. Это был "доктор мертвых". Его вызвали (предварительно подкупив) для лжеосвидетельствования трупа.

Дюма был расшифрован. "Граф Монте-Кристо" — повествование о смерти и о ее диагностике. "Доктор мертвых" — ключ. Роман посвящен проблеме перехода и квалифицированной экспертизы: где этот переход совершен, а где пока еще нет. Далее: переход откуда куда? Так ли мы уверены, что мир, где находимся, это жизнь, а где будем находиться — как павшая Аввакумовская корова — это смерть?

Только "доктор мертвых" знает точные пропорции, но и его — эту величественную, трагичную ветхую днями фигуру — можно подкупить…

"Доктор мертвых" мягок, говорит тихим голосом, никогда не лжет. Лгут все, только не он. Ему незачем лгать. Он только констатирует факт: "граница пройдена". Он ставит странный диагноз: "вот свет" — "вот тьма". Он — перешеек адекватности между двумя безднами. Мы тянемся к нему, к этой оси агонии, к этому столпу бессмысленного и безнадежного утешения, содрогаясь от щемящего сердце и живот веселого ужаса.

Смерть нелокализуема по определению, так как она бесконечное, в которое обернуто конечное, это колыбель наша — смерть, холодная, жестокая, нежная и с градусами. Это ее ладони мы ощущаем, когда среди ночи звонко воем во сне, пугая севших на подоконник ночных воробьев. И все же она зацветает на определенном терминальном пространстве, когда начинают синеть пальцы и ступни, и бодрая изморозь поднимается выше и выше — "синим, я люблю тебя, синим" перефразируя Лорку — azul que te quiero azul.

В умирании вмещается бытие, прыгающее в небытие. Это искупительное действие — умирание. Сколько было грязного, ворочающегося в вегетативном сале пульса — действий, перемещений туловища, дрожи, уколов, испугов, трепета ярости, расслабленной слюнотекущей неги… Сколько глупых — ультраглупых слов — сказано и замыслено. Казалось бы, не уйти от ответа, и без милосердной косы что-то неизбывно страшное должно было бы непременно случиться. Но приходит восторженный миг, зажигают вечерние лампы — люди, как правило, рождаются и умирают к ночи — и личность стерта, все забыто и прощено, из отвердевшего только что дышавшего плода вырывается сноп небесных брызг. Как будто ничего не было. И лицо покойного расправляется, плавясь, в совершенно иной сосредоточенной мине. Словно в бездну бросили взгляд и увидели Того, кто воистину смотрит. Раз — и все переменилось. Поменялись ролями.