Газета Завтра 340 (23 2000) - [13]

На крыше дома все насторожились: перспективный командир Балакин, взвинтившийся "воспитатель", хитрец артиллерийский начальник, списанный на землю по гипертонии, авиационный посредник с сиреневыми щеками, красавец-усач офицер связи, хамовитые солдаты из комендантской роты и несколько душевно смятенных чеченцев, среди которых серым светлым пиджаком выделялся председатель местной власти.

Глава администрации час назад поставил свою подпись в журнале артиллерийского начальника против тех цифр, которые обозначали цели для длинноносых гаубиц. Цифры эти подминали собой глинобитный поселок, усыхающие его огороды, больных глистами коров, замученных нуждой и войной чеченцев и, конечно же, гордого Шамиля и его боевиков, готовых смертью встретить Балакина и его солдат. Глава администрации надеялся, что из его души вынут занозу — эту вечную тревогу из-за отряда непокорного Шамиля. И председатель расписался в журнале против цифр, обозначавших площади целей. А артиллерийский начальник, бабник и хитрец, преферансист и пушкарь милостью божьей, показал подпись председателя Балакину и вполголоса, стараясь меньше шевелить губами, сказал.

— Пусть теперь тявкают, что мы, мол, мирных жителей глушим...

— !! — Балакин лишь взглядом одобрил согласование с местной властью огня по поселку.

глава администрации думал о своем, настороженно вглядываясь в фигуру того, кто шел сдаваться, моля Аллаха, чтоб это был не человек Шамиля. Если Шамиль начнет сдаваться, то с пленными предстоят хлопоты. Их, конечно, будут судить, увезут в тюрьму. А там, глядишь, и выкупят, обменяют. И скоро шамилевцы опять начнут перетряхивать район и его окрестности... Нет, лучше уж пусть Шамиль упрямится и сидит в обороне. Тогда самолеты и пушки русских оглушат его, а пехота добьет. И это будет правильно.

Но картину портили упрямые и тупые поселковые. "Почему они не выходят из кольца? — думал глава, — ведь их же никто не тронет. От бомб и снарядов именно они больше всех пострадают, а потом будут еще сильнее ненавидеть и меня, и русских..." Глава всматривался в человека, бредущего от кишлака, надеясь, что за ним потянутся остальные.

Хамовитые солдаты из комендантской роты рассупонили на сдавшемся одежду в поисках ножа или гранаты. Но тот был безоружен.

— Веди его сюда! — крикнул Балакин с крыши, и солдаты повели пленника, направив ему в спину автоматы и резко покрикивая.

Сдавшийся был мужчина лет под тридцать, с карими глазами, большими и красивыми, с тонким прямым носом, и если бы не коротко стриженная голова, смахивал бы на Иисуса Христа с русской иконы. Серо-голубая одежда пленника оказалась вблизи просто голубой, но грязной и забрызганной мелкими капельками высохшей крови.

— Где Шамиль? — спросил Балакин.

— Я простой крестьянин, — залепетал в ответ сдавшийся, — я не воюю против правительства.

— Почему в крови? Ранен? — не смягчался Балакин.

— Бомба разорвала жену, от нее ничего не осталось, только кровь... — и чеченец вдруг начал плакать, стыдясь своего плача и стараясь улыбаться белозубым ртом, и речь его от такой душевной работы выходила медленной.

Балакин не знал, что спросить дальше. Все молчали. Дикие голуби снова сели на крышу дома и заворковали. Авиационный посредник чуть в стороне шепнул шефу артиллерии про пленного:

— Все брешет. Никакой он не крестьянин. Глянь, какое у него лицо нежное, — как с иконы.

— Черт их тут разберет, — вздохнул артиллерийский начальник.

Постников хмыкнул, кривя бледные губы.

— Все нормально, товарищ подполковник, — у шефа артиллерии забегали глаза, — через минутку начнем. — И он схватил телефонную трубку.

Балакин долго еще смотрел на него, потом оглянулся на Постникова. "Переглядываются они, — думал зло, — политики хреновы... гуманисты... Тут своих беречь надо, а не чужих считать..." И, обернувшись опять к Горскому, отчеканил:

— Работать так, чтоб пехота свободно могла войти в поселок. А что вы умеете — землю поковыряли, каблуками щелкнули, и капец — цели, мол, подавлены. А мы потом "двухсотых" в Моздок вывозим!

Высоким голосом запел снаряд, вздрогнул от удара поселок, и прозрачный железный огонь слизал кривое деревце, торчавшее возле крайнего сарая, густо побитого оспой пулеметных очередей.

Из поселка побежали люди. Женщины волокли за собой детей, мужчины — тюки и сумки. Председатель мысленно возблагодарил Аллаха за то, что тот услышал молитвы и внушил сельчанам мудрость. Особист тут же побежал с крыши вниз, чтобы организовать работу фильтропункта и отсеять боевиков, которые могли попытаться выйти, смешавшись с мирными жителями. И над всеми ними летели равнодушные снаряды, прессованным воздухом разгоняя птиц. Горский огня не прекращал.

— Ну-ка, соедини меня с пехотой, — сказал Балакин усатому красавцу-связисту, — хватит ей загорать.

...Через три часа постоянно сидевший на связи Балакин наконец услышал то, что хотел. Командир пехотинцев доложил, что окружили в доме остатки банды, и Шамиль, кажись, там.

— "Кажись" или точно там?! — прорывался сквозь треск эфира Балакин.

— Что — Шамиля взяли? — сухо поинтересовался Постников.