Газета Завтра 315 (50 1999) - [20]

"Вы можете, как никто другой, помочь сыну, оказавшемуся у нас в плену, — говорил тем временем вражеский генерал. — И вы, разумеется, знаете всю жестокость законов войны и ясно себе представляете, что же в итоге ждет Якова. Он — обычный военнопленный, с какими у нас и у вас не принято церемониться, но необычен его отец — и в этом все дело! Приславший меня мой фюрер великодушен к достойным противникам, и он обращается к вам с предложением..."

Сталин отчужденно смотрел в лицо говорившему. Он уже знал, провидчески чувствовал одно из таких "предложений", которое в сорок третьем разбитые под Сталинградом фашисты пришлют ему как вариант избавления от советского плена фельдмаршала Паулюса: обмен последнего на истерзанного гестаповской дыбой Якова. Встрепенувшись в надежде, измученная душа отца рванется навстречу этой возможности, но мысль о тысячах остающихся погибать в плену, долг и стальная воля Верховного главнокомандующего закроют торг одной фразой: солдат на маршалов не меняю! Тогда они уже слушали Сталина — сейчас еще так хотят диктовать!..

"Мы подарим вашему сыну жизнь, — вернул его в сорок первый все тот же уверенный, не привыкший встречать возражений голос. — Больше того, мы и пальцем не тронем вас, это слово Гитлера. Живите себе где-нибудь за Уралом, на той территории, которую мы вам с признательностью оставим, и делайте там, что хотите. В конце концов создайте даже республику, соседку великой новой Германии, возглавьте ее и не знайте забот в ней ни с партией, Сталин, ни с армией, ни с дипломатией, ни с пятилетками. В России у вас не умеют жить просто, сегодняшним днем, всегда создают себе трудности и проблемы. Послушайте нас — и вы получите сына, жизнь и покой на старости лет. Условие наше одно: сдайте Москву. Сдайте Москву!"

Сталин был бледен. Что он сказал, этот черный пришелец, что он сейчас сказал, чего от него потребовал? Разве не ясно, что сдать им столицу — значит, сдать Родину, сдать Советский Союз, весь народ, который в него лишь сегодня и верит, предать свое прошлое, свою борьбу и всю свою жизнь. Свою — повторил он мысленно — свою жизнь. А как же — жизнь Якова, его сына, терпящего унижения, пытки и издевательства, медленное и страшное умерщвление?! Он физически ощутил на себе муки сына, и фашист профессионально почувствовал его состояние:

"Я понимаю вас, выбор сложен. Но в то же время и прост, в нем всего два пути — это жизнь и смерть. Человеку свойственно выбирать жизнь, это естественно и нормально. Родина же, народ, память потомков — только абстракции. Конкретны опять же лишь жизнь и смерть, и ладно бы наши с вами — мы уже много прожили, но ведь у нас есть дети, им еще жить и жить. Не лишайте сына этого права! Иначе, верьте, его ждет такое, что вам до кончины не отмолить своего греха. Да что об этом молчать: мы уничтожим его по частям на ваших глазах, а уж потом заодно и вас. Вы в самом деле хотите этого? Сдайте Москву!"

Сатрап говорил то громко, то вкрадчиво, зная, что по-иному Москву не взять — на пороге зимы они поняли это уже реально, а все дальнейшее выглядело еще ужаснее. Трудно гадать, настолько ли был бы велик их страх, знай они все о нехватке у Сталина войск и оружия, сумей заглянуть в его душу, исполненную сомнений, бессонных поисков выхода, готовности уповать едва ли уже не на чудо Божье... Но ведь к Богу же, а не к дьяволу, был обращен взор вождя, не к тому лукавому искусителю, чей посланец стоял теперь перед ним! Тем же провидческим взглядом, уже застилаемым поволокой слез, он опять через годы видел своего сына, распятого на колючей проволоке лагерного забора и прошитого насквозь кровавыми строчками автоматных очередей... А вот он — живой, молодой, неубитый — идет навстречу отцу по зеленой майской земле... Но чья она, эта земля под его ногами? Кто и на чьих костях взрастил и так аккуратно подстриг эту сочную и веселую травку? Есть ли у него Родина, у его спасенного сына, и что он думает о цене, которую заплатил за это отец, и что он думает о таком отце?

"Решайтесь, Сталин, — торопит его ненавистный голос. — Вы только теряете время, наши войска уже у ворот столицы. Зачем проливать столько крови — и завтра, и еще много дней или много лет? Сдайте Москву!"

Он мог бы в два счета разделаться и с этим голосом, и с его обладателем, но он должен дать ответ: не какому-то гестаповцу — дать ответ себе самому. Ответ уже есть, но его уста не могут разжаться! Подвиг или злодеяние в этом ответе — рассудит когда-то история, оправдают или заклеймят страна и семья, и все, кто остался жить, кто стал продолжением его отцовской мечты о счастье своих детей. Сколько же этих детей в огромной державе, которая может погибнуть в одно мгновенье! Трое из этих детей глядят на него с довоенного фото. "Отец, — вопрошает один из них своим пресветлым горестным взором. — Минует ли меня чаша сия?" И отец отвечает молча и скорбно: "Не минует, сын мой..."

Сталин не может рыдать на глазах у врага. Теряя силы, почти теряя сознание, он кратким жестом показывает гитлеровцу на дверь: вон!

"Но вы не ответили, — пятясь назад и ежась под взглядом хозяина кабинета, выкрикивает мучитель. — Вы не сказали свое последнее слово. Наше — вы знаете: сдайте Москву!"