Газета Завтра 315 (50 1999) - [11]

Сталин сурово взглянул на затянутого в свежую кожу портупеи генерала. Под его взглядом тот смутился и стоял молча. Это смущение вывело Сталина из себя. Он слишком хорошо понимал генерала: докладывать о катастрофе на фронте, перечислять номера разгромленных армий и дивизий, оставленных городов и поселков — значит, хоть и невольно, но принимать на себя часть вины за эту катастрофу. И могильная тяжесть этой вины давила генерала, иссушала его глотку, парализовывала волю. И Сталин вдруг понял, что генерал, стоявший у карты, боится его куда больше немцев, прорвавших фронт, больше катастрофы, которая с неумолимостью катка надвигалась на всех, сидящих в этом кабинете.

— К утру особенно тяжелое положение сложилось на можайском направлении, товарищ Сталин. 19-я, 20-я, 24-я и 32-я армии, окруженные противником и блокированные южнее Вязьмы 7 октября, дезорганизованы и теряют активность. Попытки прорыва окружения успеха пока не имели. Поэтому организация удара силами этих армий в тыл наступающим частям противника становится маловероятной. Противник рассек их боевые порядки и постоянно бомбит. Связь со штабами 20-й и 32-й армий прервана. — Последние слова докладывавший у карты генерал произнес неожиданно осипшим голосом и закашлялся.

Сталин готов был взорваться, выгнать из кабинета и из своей жизни этого генерала. И уже набрал воздуха в легкие, чтобы холодно и коротко выставить его вон, отправить в небытие, но неожиданно сдержался. Ему надо было до конца выслушать доклад, принять правду сегодняшнего утра сейчас, здесь, а не ожидать, мучаясь неизвестностью, пока взамен этого генерала найдут следующего или кто-то из присутствующих здесь военных ближнего круга не возьмется докладывать сам. И потому он сдержался.

— Продолжайте!

— На волоколамском направлении обороняется 16-я армия генерала Рокоссовского. Противник силами танковой группы Гудериана стремится прорвать здесь фронт на стыке с 5-й армией генерала Говорова. Тяжелые бои идут под Бородино в полосе обороны 32-й дивизии генерала Полосухина. Здесь противник ввел в бой резервы 3-й полевой армии и при поддержке танков стремится прорваться к Голицыно. На малоярославском направлении мы были вынуждены отойти на рубеж Зябликово—Иваново. Здесь 43-я армия генерала Голубева оборудует линию обороны под постоянным огневым и воздушным воздействием противника...

Сталин смотрел на карту и с каким-то отстраненным удивлением разглядывал синие стрелы, все сильнее нависающие с северо-запада и подползающие с юга к неровному пятну с надписью "Москва". Там, в центре этого пятна, малой, невидимой точкой был он сам. И эти синие стрелы искали его, нащупывали, окружали, лишали воли, лишали будущего.

За эти годы он привык к тому, что его воля, его замыслы с неотвратимостью рока претворяются в жизнь. Что сила его слова способна рассекать горные хребты дорогами, перепахивать мерзлоту каналами, создавать города в пустыне. И вот теперь он столкнулся с силой, превосходящей его собственную. Он всем своим существом чувствовал, как чужая воля, чужой ум страшно и беспощадно разрушают созданный им огромный, могучий механизм. А его самого — сокрушают, загоняют в угол, обкладывают, как волка. Он смотрел на эти синие стрелы и чувствовал за ними холодный и быстрый, как ртуть, ум, вонзавший их, будто чудовищные клещи, в живую плоть его Государства. Клещи безжалостно и стремительно разорвали казавшиеся несокрушимыми мышцы, вырвали из тела целые куски и теперь жадно вгрызались все глубже, в самую грудину, смыкаясь вокруг сердца, готовясь его вырвать, раздавить и холодно наблюдать за тем, как рушится, оседает лишенное жизни, содрогающееся в агонии тело...

Когда генерал закончил доклад, Сталин молча встал и подошел к окну. Долго смотрел, как на улице переминался с ноги на ногу часовой, как изредка проезжали военные полуторки и юркие "эмки". За его спиной все молчали. И он знал, что привыкшие верить его силе, воле, провидению, они ждут слова Сталина. Он медленно повернулся. Скользнул глазами по докладчику, но уже без раздражения, спокойно. Трубка в ладони остыла, и он, подойдя к столу, аккуратно положил ее на бархатную подушечку.

— Товарищ Шапошников, как идет переброска войск Дальневосточного округа?

— Передовые эшелоны прошли ночью Казань, товарищ Сталин. Но враг сильно бомбит железнодорожные узлы. Скорость на дорогах упала до тридцати километров в час. К тому же, чтобы не демаскировать переброску войск, движение осуществляется в темное время суток. — Размеренный, спокойный голос начальника Генерального штаба, весь его вид — гладкие, зачесанные назад волосы, пенсне, невозмутимость — всегда успокаивали Верховного. И он почувствовал, как под сердцем оттаивает, размякает напряжение неизвестности и предчувствие трагедии.

— Хорошо. Все свободны. Товарищ Шапошников и товарищ Голиков, попрошу вас задержаться, — и он вновь подошел к окну, не прощаясь ни с кем.

Когда кабинет опустел, он неторопливо чиркнул спичкой и долго раскуривал трубку. Наконец табак тихо зашкворчал, пыхнул грушевой сладостью и отдал в ладонь сквозь дерево теплую волну. Повернулся к стоявшим у стола генералам: