Газета Завтра 312 (47 1999) - [39]

Вникнет ли в них архитектурная наука? Займется ли прорисовкой оставленного ей в наследство наброска внутренних конструкций зодчества? Нет — пусть создаст свою", "неэвклидову", теорию, не схожую с прежней, как МиГ-29 с грезившейся да Винчи летательной машиной. Пусть это будет переворот в архитектуре, спуск в ее недра, ее рентгенограмма, ее самораскрытие. Пусть идеи теоретиков вдохновят практиков...

Но ни строить новую теорию, ни чтить старую никто не спешит. В ходу разнос "архитектурных утопий"; критика "тоталитаризма", крен в философию; ссылки на Богданова с Бердяевым; видимость научной активности: никому не мешающие, как толки о погоде, суждения о стилях; конформизм; сплошная демонстрация благонамеренности.

Таков итог общественных метаморфоз. Исчез баланс интуиции и знания в зодческом труде. Мысль ученого лишилась производственной конкретики. Нет доктрины, помогающей практику двигать рейсшиной и угольником так, чтобы проект становился краше. Отсутствует лидер, которому доверял бы проектировщик. Наука замкнулась в своей самодостаточности. Зодчество теснится дизайном. Язык профессии забыт. Банк идеи пуст. Теория мертва. Нужен новый Жолтовский.

Николай КОРДО

переезд компании 8

Евгений Одинцов МАРИЯ (Без Марии Александровны не было бы Платонова...)

Мария Александровна была бы совершенно счастлива, что в этой единственной (и посмертной, М. А. Платонова скончалась в Москве 9 января 1983 года) заметке о ней — больше говорят об ее Андрее. Но пусть все знают, что была она красавица из красавиц; что не удерживала Платонова в его подвиге; что не попрекнула его трагической судьбой их замечательного и единственного сына; что горе и страдания не иссушили их жизни и любви; что Платонов обожал ее и гордился своей Марией; что, как и авторы "Смерти Ивана Ильича" и "Братьев Карамазовых", своим любимым, он свои "Епифанские шлюзы" (тоже непревзойденное в мировой литературе!) посвятил юной любимой Марии Александровне; что, несмотря на преследовавшие ее душевные невзгоды, она в своей беспредельной преданности находила силы вновь и вновь подыматься, прокладывая слову Платонова дорогу к самым простым людям, которых он очень любил...

Современный читатель благодаря именно ей открывает для себя первого из писателей с дыханием классиков — в наше время "потока сознания", экспрессионизма, отсутствия мировоззрения. А в русской литературе Платонов, придя со своей тайной, открыл и ходы, которые еще никто не знал. Язык его можно посоветовать любому классику. Оперируя спецификой, он и оценивал новые возможности родного языка, не отказываясь от своей главной радости и страсти: сказать (опять всему миру!) правду о своем, теперь уже советском, народе — отправившемся в путь, который Платонов назвал "безвозвратным". И рабочий человек, где бы он ни был, даже по нескольким словам платоновским сразу поймет: какого защитника его и певца какой силы — неподкупного, смелого, горячего — подготовила вся предшествующая наша литература, проверившая свою совесть и ставшая на сторону трудящихся людей!

В жизни, как в творчестве, есть художники, всю жизнь занимающиеся искусством, но они — неталантливы. Живут долго и упорно, но не имеют огня-связи с миром вечности, уходят в абстракцию — от недостатка ответственности. Платонов же — на сыром материале действительности нащупывал вечные законы, противоборствующие хаосу.

Известный священник Дудко пришел к Марии Александровне и сказал ей, что Платонов был верующим человеком. "Как?!", — удивилась милая Мария Александровна. А много позже говорила мне раздумчиво: "Может быть, и правда, что он был верующим... В 44-м году он написал мне с фронта:" Мария, сходи в церковь и отслужи панихиду по нашему сыну".

"Сплошного народа на свете нету" — это есть великое слово, произнесенное только Платоновым.

Сочувствие, понимание страдательного начала жизни — одна из побудительных причин искусства. Искусство — красота, уже начало истины, следовательно — добра. Волевое начало творческой мысли и чувства. И потому — невероятно, что вещи Платонова мрачны. Тот, кто так его воспринимает, не услышал главного голоса мудрой надежды на становление победы духа над бессмыслицей и злом.

Пожалуй, в такой широте это новое чувство мира еще не входило в нашу литературу (в поэзии оно было только у Клюева, и могло быть у Хлебникова). После всех явился Платонов — как человек уже другого строя души: ближе бесконечно Толстому и Достоевскому, но в больших трудностях становления мира и трагедий, развертывающихся на глазах, в более трудную для творчества эпоху. Но, как и они, он рано понял, что обретает силу назвать увиденное, познать в больших связях и соотношениях малого с великим. Его находкам воображения нет конца, как в детском творчестве. И основное ощущение реализма (не побоимся этого затасканного слова) остается у него главным, и широко льется последовательное повествование: "Ворота депо были открыты в вечернее пространство лета — в смутное будущее, в жизнь, которая может повториться на ветру, в стихийных скоростях на рельсах, в самозабвении ночи, риска и нежного гула точной машины". Чистота его ритмов и именно льющаяся форма, сила и обаяние его определений, казалось бы, самых неуловимых соотношений наблюдаемых явлений и найденная форма размышлениям и логике убежденного сознания, делают Платонова недосягаемым в строгости, аскетизме и целостности этих решений!