Газета Завтра 284 (19 1999) - [15]

Как-то раз на совещании в Гурджаани председатель колхоза села Чумлаки Валериан Утиашвили пристал ко мне с жалобой: мол, при создавшихся условиях производство овощей и молока стало нерентабельным. Я с улыбкой ответил, что более нерентабельным является растить детей, но во всем мире пока что с удовольствием делают это дело, а молоко и овощи являются незаменимыми продуктами, чтобы вырастить детей здоровыми.

Теперь посмотрим, на чью мельницу льет воду преступная устойчивость лари. В Грузии бушует невиданная инфляция пищевых продуктов. Да, я не ошибся — инфляция пищевых продуктов! И это происходит из-за невиданной доселе девальвации человеческой жизни!

Еще раз я крикну: да, лари устойчив, но желудок — пуст, голова — идет кругом; лари устойчив, но тело — голое; лари устойчив, но Грузию оставили полные силы молодые люди; лари устойчив, но пенсионеры умирают от голода.

Во всем мире самый дешевый рынок — Грузия. Мы же не производим ни одного вида товарной продукции. Поэтому из любой страны (по оправданным или же выдуманным причинам) идут к нам целые караваны, а от нас уплывают человеческая плоть, кровь, интеллект и знания. Любому иностранному атташе или бизнесмену в Грузии содержание семьи обходится в гроши. У нас они тратят в десять раз меньше, чем у себя на родине. А на сэкономленные деньги (только лишь на сэкономленные?) вывозят наше достояние, положив в карман малые сокровища, которые собирались десятилетиями. А наше бездарное правительство не смогло (или не захотело) даже установить контроль за оборотом драгоценностей и валютными операциями...

Давид КОСТАКИЯ

Александр Лысков ХОМО-КАРТОФЕЛЮС

ПРОВИНЦИЯ ПОД ДОЖДЕМ ходит без зонта — "не сахарные". И напропалую просит закурить. Нет проходу и от молодых, и от мужиков: "Закурить не найдется?” Не куришь? Тогда хоть "сорок копеек дай". И с таким напором говорится, что к вечеру, глядишь, и на весь кошелек виды будут иметь. Странно, необычно это для северного русского городка с палисадниками детства нашего — всегда бывали здесь перед приезжими почтительными. Нынче, пробуждаясь от зимы, в холодных туманах мрачно выводя почки на березках, нервозно хлопая гнилыми досками тротуаров, обедневший городок задирается.

За городком, за рекой край русской жизни — деревни. За ними в стальной сверкающей сети далеких солнечных дождей неизвестные холмы и леса. Ну а в центре этого смутного пространства района-уезда, на площади между деревянной трибуной и забытой статуей Ленина у покосившегося фонарного столба стоит баба, торговка, с мешочком семечек на табурете. В кожаной куртке и резиновых сапогах. Востроносенькая, подсохшая от грубой работы и частых пиров, лицо, как панцирь черепашки, бугристое. И глаза тоже неспокойные, тоже стреляющие: у кого бы на горсть семечек рубль обменять.

Увожу взгляд, как от цыганки. А она вдруг окликает в спину:

— Не пьешь, не куришь, так хоть бы семечек, Саша, купил.

Нина Шелестова! Только что думал о ней. Одна она теперь у меня здесь подруга детства осталась в живых. Друзья давно на том свете. Голос знакомый, но нет уже в нем того грудного, игривого курлыканья, совсем не чувствуется обольстительной мощи — только громкость базарная. Осенью померла ее мать — отчаянная фронтовичка, получавшая по ранению большой пенсион, кормившая дочку с зятем и внуками. Теперь Нина покупает на станции у проводниц сырых семечек, жарит их и назначает прибавочную стоимость, имея во всеобщем российском рынке место свое законное у этого столба, ободранного грузовиками.

— Не пьешь, не куришь, как тебя такого еще не убили до сих пор.

— Сам удивляюсь, Нина.

Шуточки у нее самого крутого шоферского посола. Шоферила на грузовиках почти всю жизнь. Перед пенсией пошла в доярки, чтобы по максимуму заработать. А теперь, выходит, зря ломалась. Хоть максимум, хоть минимум — все равно копейки. И к столбу!

— Вот поехал, Нина, картошку садить.

При упоминании о картошке она делается озабоченной, мыслящей женщиной. Тут и бабье сочувствие в ней прорезывается:

— Как же ты в кроссовках-то до деревни?

Объясняю, что я на машине, на полноприводной, изготовления ульяновского автозавода.

Нина сокрушается:

— Чтобы тебе утром тут появиться, ты бы тогда моего Витю свез. А он пешком ушел. Не знаю, как по грязи добрался.

А я, наоборот, доволен, что случай развел меня с ее ненаглядным Витей. Весьма пустой мужик, хоть и видный.

В последнее время народился такой тип в деревне — гордый внешне, в походке — стать, едва ли не величавость, хотя, по сути, это лишь благородная, неистребимая лень хорошо и регулярно пьющего куряки и матерщинника. Талантливо стилизуется такими мужиками и немногословная мудрость отцов, дедов, хотя за душой нет ни большевизма, ни православия. Он бабу бьет, велит ей торговать у столба, собственную пенсию пускает на пиры. Но с виду — хозяин...

На своем “уазе” сразу за городком съехал на проселок и трактором пошел по свежим грязям. Главное было не просесть в колеи, оставленные "кировцами". Через час уже показалась поклонная сосна — растущая от середины под прямым углом над дорогой. По твердому песчаному косогору влетел в деревню. Пять домов, черные, из земли взятые и уходящие теперь обратно в землю, и чернотой своей, гнилостью на землю похожие, стоят вкривь и вкось. Только шифер на крышах белеет да наличники на окнах Егора Васильевича. Вот и сам он торопится, хромает, подбитый под Кенигсбергом. Трость вперед тянет, как гаишник жезл. Тоже останавливает. Трость у него самодельная, из ивовой плети в два пальца толщиной. Со временем крючок — рукоятка распрямилась. А Егор Васильевич, наоборот, скрючился.