Газета Завтра 277 (12 1999) - [30]

Вот такой гимн освобожденному труду спел мне Владимир Павлович Сабашкин в своем кабинете, за стеной которого зудели мельницы. Был «начальник» в белом халате. И я всовывал руки в рукава такой же стерильной спецодежды.

Владимир Павлович — седой, пятидесятилетний в темных очках с золотой оправой, рассказывая мне о своем производстве, доводил до ума какие-то вычисления на компьютере, наносил последние тычки по кейборду. Вот, наконец, на мониторе появилась красочная заставка — «лабиринт», и мы пошли осматривать цех.

Над головой — переплетения ярких пластмассовых труб. Конусы циклонов над мельницами. Рукоятки рычагов и вентили тонкой настройки — много нержавеющего и пластмассового блеска. Двое рабочих за пультом тоже в белых халатах. Ну прямо диспетчеры атомной станции, чисто выбритые, трезвые. Хотя на лицах нельзя не обнаружить жесткие черты наших русских народных наркотических пристрастий.

А двое других на лесенке у бункера — совсем молодые. Вот у этих — лица свежие, крестьянские, с избыточной здоровой розоватостью на щеках.

Пользуясь завесой гула, мне на ухо Владимир Павлович рассказывает об одном из этих парней. Недавно у него в семье произошла трагедия — повесился отец. И не от беспробудной пьянки. Нет, вполне приличный мужик был. Работал шофером на молоковозе. Однажды, выезжая с проселка на трассу, сшиб иномарку. «Пострадавший» сначала съездил ему по уху. А потом подал в суд. Долларов восемьсот присудили выплатить. Мужику два года надо было работать на аварию. Это при условии регулярной выплаты зарплаты в совхозе. Реально — все пять лет. В общем, беспросветно. Этот «пострадавший» в Костроме какой-то бизнес имел. Мужик к нему ездил прощения просить — он его подальше послал. Ну мужик приехал домой и в сарае повесился. В предсмертной записке написал, чтобы выполнили его последнюю просьбу: определили бы его сына на «освободившуюся» должность молоковоза. Сын за отца, как говорится, не ответчик. И хоть мизерный заработок, а пошел бы в дом. Из таких вот соображений мужик отправился на тот свет.

Ну, посадили парня на молоковоз. Он был неплохим шофером, в армии рулил полтора года. А на этом молоковозе просто не смог ездить. Чисто психологически. Страхом его сковало. Так, наверно, можно объяснить.

— Они живут за шесть километров отсюда. Автобус ходит нерегулярно. Иногда он здесь ночует, — рассказывает Владимир Павлович. — Как работник он, конечно, не ахти, сачкануть непротив, но в данном случае это для меня не главное. Конечно, когда макаронку гоним, я его в очистное отделение перевожу, а когда дунст — то он и за машиниста может.

И далее Владимир Павлович хотел углубиться в технологию, начал говорить об эндосперме зерна, влажности и стекловидности, но я, задетый за живое судьбой сына самоубийцы, перевел разговор, как говорится, на личности. Попросил рассказать о людях, которые помогают ему накапливать капитал — о рабочих.

Оказалось, что это самая главная болевая проблема теперешнего предпринимателя, который занялся не коммерцией, а производством.

Владимир Павлович ругал «хомо-советикус» на чем свет стоит. Меня не коробило такое отношение к нашему прошлому только потому, что сам хозяин этого мукомольного заводика много лет возился с рабочим классом на целлюлозно-бумажных социалистических предприятиях. Если бы какой-нибудь немец или голландец стал бочку катить на нашего работягу, во мне бы восстал дух противоречия и кровного родства. Но Владимир Павлович как бы право имел.

— Мы после пуска уже восемь месяцев крутимся безостановочно. С первого состава только один человек остался. Всех остальных выгнал. Месяц проработают, с первой зарплаты одуреют, увидав такие бабки на руках, и — гулять. В семьях конфет бабы и дети месяцами не видали, а эти — водяру жрать. Выгонял безжалостно, хотя грозились сжечь цех. Убить грозились. С ними я все эти наши русские застолья просто возненавидел. Раньше сам любил посидеть, выпить, песни попеть, а теперь — ненавижу. Выродились эти застолья в черную, скучную пьянь.

Но других-то рабочих нету. Хочешь не хочешь, пришлось терпеть, воспитывать, так сказать, кадры. Идти на какой- то компромисс. Вон, видишь, мужика — пробу для анализа берет из бункера? Я на сто процентов знаю, что он за обедом вмазал граммов двести. Видишь, жует не переставая. Это он полпачки чивина в пасть себе засунул. Чтобы не пахло. Ну, этот вроде головы не теряет, и я, значит, терплю. Потому что бороться — себе в убыток.

А тот, который у него мерник взял — тоже пришел ко мне такой несчастный, чуть на коленях передо мной не стоял: возьмите, Владимир Павлович, хоть мешки зашивать, хоть за десятку в день. Взял. Работать стал яростно. И месяц и второй. Я его в ученики перевел. Затем на бункер и — к агрегату. Стал платить ему по максимуму. Бригадиром назначил. Думал, костяк коллектива на нем буду наращивать. А однажды приезжаю часа в четыре утра, гляжу — он в свой «жигуль» мешок муки из цеха тащит. Потом опять в ногах валялся. В общем, как в совхозе они себя вели, так и со мной, капиталистом. Знаешь, как я скучаю по советским временам. Тогда бы они у меня давно в тюряге за хищение сидели или в лечебно-трудовом профилактории. А теперь, коли вся власть у меня и все деньги, то мне, видишь ли, совестно пинка дать. Простил до первого проступка.