Газета Завтра 256 (43/1998) - [16]

Не эта ли любовь народная стала той незримой силой, которая не дала воинствующим ультраатеистическим варварам разрушить Воскресение Христово? А ведь несколько раз на самом высоком уровне принимались такие решения — и каждый раз что-то мешало. Правда, одно из таких решений предписывало взорвать храм в конце июня 1941 года — понятно, почему оно не было выполнено… А в первую блокадную зиму под сводами здания находился… нет, даже не морг, а просто склад тел погибших и умерших на улицах ленинградцев — их складывали промороженными штабелями, и те живые, у кого были силы для ходьбы, приходили сюда, чтобы опознавать и забирать своих родных. Было, было! — храм снова утвердил свой святой народный титул — на Крови…

Так и дождался он стабильных (позже их назовут застойными) 70-х, когда сошли на нет последние всплески "богоборческого" вандализма, и когда было принято уже совсем иное решение — реставрировать Воскресение Христово. И вот многолетние труды реставраторов увенчались блистательным успехом (хотя еще и не завершены) — недавно храм открыли для посетителей. И я сподобился впервые в жизни войти под его своды…

…И все мое существо буквально утонуло в неописуемой красоте внутреннего убранства собора, и до крайних глубин души потрясла меня роскошь духовного могущества России, материализованная здесь в зодчестве, в мозаичном искусстве, в литье и ковке, в мастерстве камнерезов… Высь русско-христианской культуры, высь, созданная лучшими ее творцами столетней давности, высь, которая только и могла быть создана величайшей державой, входящей в зенит своей мощи, своих богатств духа и материального творчества. Невозможно описать то, что по сути — несказанно! Невозможно в деталях поведать о решении всех немыслимых до строительства этого храма задач — как архитектурно-технических, так и художественно-пластических.

Гигантское здание, поставленное фактически в воде, впервые в России было сооружено на сплошной бетонной "подушке". Мозаики, росписи стен и плафоны, подкупольные изображения — все на множестве плоскостей, но снизу кажутся единой картиной. И нет, пожалуй, такого самоцвета из недр российских, какой не был бы использован в окладах икон, в инкрустациях алтаря и пола, да еще и в самых причудливых сочетаниях: яшма, орлец, малахит, лазурит, мрамор и другие полудрагоценные сокровища как бы переходят, перетекают друг в друга, перемежаемые рубинами и изумрудами, так что переливы их, обрамленные узорочьем, чеканкой и филигранью золота, серебра и меди, завораживают взор и сердце. Но отнюдь не "стоимостной" ценностью и не ярчайшей цветовой гаммой сами по себе, нет — но тем, что труды всех художников и мастеров соединены в воплощении торжества Духа Святого, в изображении Божественного Начала всего сущего в мире, в прославлении Христова бытия. Причем — как, пожалуй, ни в одном из русских храмов — строгость соблюдения канонов библейско-евангельской символики здесь сочетается с максимальной художественно-психологической достоверностью фигур и ликов. Так, бывающие в этой церкви психотерапевты и невропатологи поражаются, например, настенному изображению "Одержимого бесами" (исцеляемого Христом): по их словам, живописец создал точнейшую картину нервно-паралитического недуга… А глядя на мозаичный лик Александра Невского (на иконе киота), созданный на основе васнецовского эскиза, трудно уйти от ощущения, что пред тобой — "голографический" портрет Святого князя, при его земной жизни сотворенный: настолько скульптурно-зрим, реален и убедителен облик великого воителя. Да и едва ли не все здесь — такое, чего еще не видели современники-россияне…

Ибо — вершина русского духовного зодчества. Ослепительный интерьер Исаакиевского собора меркнет перед великолепием внутреннего убранства этого храма, и — тут приходится верить на слово искусствоведам-историкам и реставраторам — меркли перед ним и своды "старого" (взорванного в 30-х) московского храма Христа Спасителя. Ибо этот питерский каменный богатырь — третий по счету, младший из столичных "Царь-Соборов". Он воздвигнут и после Исаакия, и позже гигантского церковного здания на Волхонке — и потому все в нем — от фундамента до куполов — создавалось уже с учетом зодческо-строительного и художественного опыта (в том числе и горестных его сторон) в возведении этих двух предшественников-великанов в Северной Пальмире и в Белокаменной.

И даже не в том дело, что храм Воскресения Христова изнутри, а во многом и снаружи, колоритней и ярче, роскошней и узорней своих двух старших собратьев. Он — самый русский из них! Его росписи и мозаики, иконы и весь его "видеоряд" — воплощение взлета Православной Державы нашей, творение духовности, которая возвращалась на новом витке истории к древлеотеческим корням своим.

…И когда я вышел в северной столице из Спаса-на-Крови и в потрясении сел на прогретый гранит летней набережной, то уронил голову на руки и не мог сдержать слез. Эта встреча — как никакие музейные экспозиции, как никакие книги и кинофильмы — показала мне ту Россию, которую мы… нет, не потеряли, вот она, во всем великолепии своем восстановленном, — но были отвержены от нее недобрыми силами истории и "мировой закулисы". Но слезы мои лились не только от потрясения красотой, величием, роскошью и мощью духовной, что были рождены Русской империей. Я оплакивал и другое величие — духовную силу и способность к созиданию красоты, что были присущи и державе, звавшейся СССР. Да, той, которая из большевистско-марксистской республики, пройдя немалые муки, превратилась все-таки в Империю — пусть в иную, советскую, но русская основа в ней была несомненной, она нарастала, и одним из плодов этого ренессанса стало как раз восстановление жемчужины на Екатерининском канале.