Газета Завтра 251 (38/1998) - [31]

Но в настоящий момент, тов. ЛЕРНЕР, БУЛГАКОВ все-таки пролез в какой-то раб. кружок и, вероятно, будет работать, действительно и “всамделишно” перестроившись на “советский лад” и отделавшись от… (далее неразборчиво. - Ред.) … его большой талант “объективности”.

Уполном. 4 Отд. СПООГПУ (КРАВЦОВ)

АГЕНТУРНОЕ ДОНЕСЕНИЕ N 181

4-го Отд. СПО ОГПУ от 23.I - 1932 г.

21/I во Всероскомдрам зашел БУЛГАКОВ. На вопрос о разрешении постановки его пьесы сказал: “Я потрясен. Сейчас буду работать так, как и раньше. В настоящее время я утром работаю над Мольером, днем над “Мертвыми душами”, а вечерами над переделкой “Дни Турбиных”. Играть в пьесе буду я сам, так как со мной могут выкинуть какой-нибудь новый фортель и я хочу иметь твердую профессию (актера)”.

ОЛЕША. “Разрешение “Дни Турбиных” перепутало все рапповские карты. Теперь я вижу, что могу работать по-прежнему и дышать свободно”.

Флипп ГО (П? - неразборчиво. - Ред.) “Большевики наконец поняли, что нельзя планировать настоящее искусство, что нельзя печь литер.произведения, как трактора или колхозы”.

Верно.

Уполномоч.4 Отд. СПООГПУ (Илюшенко)

Без N и даты

Статья в “Правде” и последовавшее за ней снятие с репертуара пьесы М.А.Булгакова особенно усилили как разговоры на эту тему, так и растерянность. Сам Булгаков сейчас находится в очень подавленном состоянии (у него вновь усилилась его боязнь ходить по улице одному), хотя внешне он старается ее скрыть. Кроме огорчения оттого, что его пьеса, которая репетировалась четыре с половиной года, снята после семи представлений, его пугает его дальнейшая судьба как писателя (снята и другая его пьеса “Иван Васильевич”, которая должна была пройти на этих днях в театре Сатиры), он боится, что театры не будут больше рисковать ставить его пьесы, в частности, уже принятую театром Вахтангова “Александр Пушкин”, и, конечно, не последнее место занимает боязнь потерять свое материальное благополучие. В разговорах о причинах снятия пьесы он все время спрашивает: “Неужели это действительно плохая пьеса?” - и обсуждает отзывы о ней в газетах, совершенно не касаясь той идеи, какая в этой пьесе заключена (подавление поэта властью). Когда моя жена сказала ему, что на его счастье рецензенты обходят молчанием политический смысл его пьесы, он с притворной наивностью (намеренно) спросил: “А разве в “Мольере” есть политический смысл?” - и дальше этой темы не развивал. Также замалчивает Булгаков мои попытки уговорить его написать пьесу с безоговорочной советской позиции, хотя, по моим наблюдениям, вопрос этот для него самого уже не раз вставал, но ему не хватает какой-то решимости или толчка. В театре ему предлагали написать декларативное письмо, но это он сделать боится, видимо, считая, что это “уронит” его как независимого писателя и поставит на одну плоскость с “кающимися” и подхалимствующими. Возможно, что тактичный разговор в ЦК Партии мог бы побудить его сейчас отказаться от его постоянной темы - противопоставления свободного творчества писателя и насилия со стороны власти, темы, которой он в большей мере обязан своему провинциализму и оторванности от большого русла текущей жизни.

Верно:

Пом. Нач. 6 Отд. СПО ГУГБ (Илюшенко)

Агентурно. Без N и даты

Разговор с БУЛГАКОВЫМ (у себя дома 7 ноября).

- Я сейчас чиновник, которому дали ежемесячное жалованье, пока еще не гонят с места (Большой театр) и надо этим довольствоваться. Пишу либретто для двух опер - историческое и из времен гражданской войны. Если опера выйдет хорошая - ее запретят негласно, если выйдет плохая - ее запретят открыто.

Мне все говорят о моих ошибках и никто не говорит о главной из них: еще с 1929-30 года мне надо было бросить писать вообще. Я похож на человека, который лезет по намыленному столбу только для того, чтобы его стаскивали за штаны вниз для потехи почтеннейшей публики. Меня травят так, как никого и никогда не травили: и сверху, и снизу, и с боков. Ведь мне официально не запретили ни одной пьесы, а всегда в театре появляется какой-то человек, который вдруг советует пьесу снять, и ее сразу снимают. А для того, чтобы придать этому характер объективности, натравливают на меня подставных лиц.

В истории с “Мольером” одним из таких людей был Олеша, написавший в газете МХАТа ругню. Олеша, который находится в состоянии литературного маразма, напишет все, что угодно, лишь бы его считали советским писателем, поили-кормили и дали возможность еще лишний год скрывать свою творческую пустоту.

Для меня нет никаких событий, которые бы меня сейчас интересовали и волновали. Ну был процесс - троцкисты, ну, еще будет - ведь я же не полноправный гражданин, чтобы иметь свое суждение. Я поднадзорный, у которого нет только конвойных. Что бы ни происходило в стране, результатом всего этого будет продолжение моей травли. Об испанских событиях читал всего три-четыре раза. Мадрид возьмут - и будет резня. И опять-таки если бы я вдохновился этой темой и вздумал бы написать о ней - мне все равно бы этого не дали.

Об Испании может писать только АФИНОГЕНОВ, любую халтуру которого будут прославлять и находить в ней идеологические высоты, а если бы я написал об Испании, то кругом закричали бы: “Ага, Булгаков радуется, что фашисты победили”.