Газета Завтра 150 (42 1996) - [15]

Наши антинациональные СМИ и идеологический аппарат президентского окружения четыре года работали не покладая рук над тем, чтобы максимально “опустить” российское общественное сознание на дно повседневных проблем и зациклить его на “районных” новостях. Тем не менее избирательная кампания, вольно или невольно, вернула в реальное идеологическое измерение все то, что происходит в кремлевских коридорах на фоне бесчисленных обещаний, которыми Ельцин совместно с Чубайсом обвешали россиян. Пора похмелья пришла. Но главное — это то, что демократическое “ядро”, цепко держащее страну почти уже десять лет, опять готово блефовать и выигрывать. И при смене лиц — Горбачев на Ельцина, Яковлев на Гайдара, Чубайс на еще кого-то — ничего не меняется к лучшему в судьбе россиян, которых дурят и запугивают, как и раньше. Огромное тело России продолжает болтаться вслед за облезлым хвостиком демократического вируса. И есть ли у Чубайса и Т. Дьяченко достаточно шансов, чтобы выиграть новый раунд борьбы против России, зависит от всех нас…

СВЕТ ЖЕСТОКОЙ ЗВЕЗДЫ ( письма мертвого капитана ) Владислав Шурыгин

Мы молча и хмуро выпили. Так же молча каждый зацепил вилкой по куску тушенки из банки. Зажевал обжигающую, перехватывающую дыхание водку.

…Выпить в армии есть неисчислимое количество поводов. Скорее, их даже больше, чем необходимо. Но среди всех, пожалуй, только один, которому никогда не рады, который проклинают, которого никогда не ждут — помин по погибшему товарищу.

Сегодня мы поминали капитана.

Старшина разведроты — тридцатишестилетний Петрович — привез в Москву плохую новость. Две недели назад в Грозном погиб его командир разведроты — мой хороший товарищ. Капитан.

Петрович позвонил мне утром с вокзала. Новость огорошила меня. Выбила из колеи. И я весь день ждал вечера, ждал приезда Петровича. Сознание отказывалось воспринимать это известие. Капитан погиб… Не могло такого быть! Я вспоминал его улыбку, пшеничные усы, легкие залысины над висками. Голубые, словно не от мира сего, глаза. Господи, кто угодно, только не он!

Капитан был воином. Конечно, он ненавидел войну, и в слове «воин» нет поросячьего восторга перед страшной работой убивания людей, в чем и состоит сущность войны. Капитан во всем пытался найти духовность — даже на этой страшной, бессмысленной войне он жил по каким-то своим нравственным законам, которые никогда не преступал сам и не позволял этого делать никому вокруг. Война, бой, смерть, страх были для него не больше, чем вызовом. Вызовом его вере, его убеждениям, его морали. И в этом огне он выковывал их. Как мальчишка, радуясь удачам, переживая промахи, капитан не замыкался в мире своей роты, боевого железа, приказов, сводок, рейдов, докладов, построений и всего прочего, что заполняет жизнь офицера на войне «под завязку», до измождения. Война была для капитана еще и возможностью познать совершенно незнакомый ему мир. Он мог часами разговаривать с пленными «чехами» — не о том, где их лагерь или сколько гранатометов в отряде, а об истории того или иного аула, об отличии «горных» тейпов от равнинных.

Он долго искал коран на русском языке, и когда, наконец, после одного из рейдов кто-то из солдат, зная страсть своего командира, положил ему на стол коран на русском языке, он уже через неделю свободно цитировал целые суры, а еще через месяц вел долгий богословский спор с муллой кишлака Центорой, за что получил за глаза прозвище у чеченцев «урус иблис» — русский дьявол.

Нет, капитан не стал «гуманистом» и его ненависть к боевикам никак не уменьшилась от знания «послания Пророка» или истории кишлака Гуниб; его разведроту боялись, за голову его чеченцы назначали все большие суммы, количество могил боевиков, «сделанных» разведчиками капитана, неуклонно росло.

Капитан умел воевать. Ведь он был очень «стар», этот капитан. По возрасту своему ему давно уже пора было примерять подполковничьи погоны. В далеком 84-м он закончил училище. По выпуску отвоевал два года в Афгане, потом служил в Прибалтике, там же попал под следствие как «гэкачепист» и «враг литовской демократии». Наверное, это клеймо и поставило крест на карьере капитана. Выше комбата он так и не пошел. С кем он поругался из своих начальников, так и осталось для меня загадкой, но только все представления на майора из округа возвращались с завидным постоянством без удовлетворения. А «старый» капитан тянул свою лямку, успев за это время побывать в Приднестровье, Абхазии и Таджикистане. Дивизия, в которой он служил, считалась «миротворческой», поэтому сидеть на месте ему не приходилось.

Может быть потому, что жил капитан одиноко, без семьи, которая, как и у тысяч других таких же капитанов, растерялась где-то на ухабах нынешнего лихолетья и безвременья. Рос где-то в Гомеле его сын. А сам капитан, тридцати трех лет от роду, во второй уже раз водил по Чечне свою разведроту…

И вот теперь Петрович привез горькую весть о его смерти.

…Мы пили из стальных бледно-зеленых «стопок» — бывших предохранительных колпаков на взрывателях минометных мин. На каждом колпаке армейские умельцы вырезали надпись: «Орехово» — место, где мы впервые познакомились с капитаном. Эти «стопки» были его подарком на память. Теперь мы разливали по ним водку, поминая капитана. Между стопками на столе лежала тонкая пачка замусоленных листов. Вперемешку: тетрадные, бухгалтерские формы, чистые изнанки военных рапортов. Это были письма капитана. Из-за них Петрович и приехал в Москву из своей Вологды, где проводил отпуск.