Газета Завтра 1219 (15 2017) - [30]

Так. Временем, как океаном,

Прокрасться, не встревожив вод…

Хотя, если избавиться от "цветаевщины", от набегающих волнами Тихого океана потоков поэзии, от оправданий в стилистике "оркестр еще раз утвердит превосходство школы Русской музыкальной культуры", от вселенской тоски и печали по Идеалу, что хладнокровно и безжалостно срывает Михаил Плетнёв с клавиш рояля, — факт далеко нелицеприятный. Для России — нелицеприятный. Вынуждает задуматься… по меньшей мере, о системе. Приоритетов.

Ну, а пока, из России — в Колумбию. С просьбой рассказать о Михаиле Плетнёве мы обратились к Владимиру Федосееву, художественному руководителю и главному дирижеру Большого симфонического оркестра имени Чайковского. Концерты Михаила Плетнёва с Большим симфоническим оркестром под управлением Владимира Федосеева бриллиантовым буквицами вписаны в историю искусств. Владимир Федосеев и Михаил Плетнёв — непревзойденные интерпретаторы произведений Чайковского — национального гения России, записи "Лебединого озера", "Времён года" признаны как шедевры. Итак, слово — Владимиру Федосееву.

Марина Алексинская

Вспоминаю 1978 год… В Москве — VI Международный конкурс Чайковского, я услышал тогда Плетнёва впервые. Понравилась его манера игры, сдержанность. Сразу же почувствовал к нему какое-то родственное отношение. Ведь его отец, как и я, был баянистом, "народником". И мне, уже возглавившему к тому времени Большой симфонический оркестр Центрального телевидения и Всесоюзного радио, был дорог тот факт, что он воспитал в Мише блистательного пианиста, чей талант был замечен буквально с первых лет обучения в консерватории. В профессиональных кругах Москвы о нём заговорили, как о пианисте, подающем большие надежды; появились, как обычно при неординарном явлении, и противники.

Первые Международные конкурсы Чайковского, надо заметить, были действительно важным общекультурным событием. Большую роль играли они в музыкальном воспитании нескольких поколений. Большой зал консерватории был открыт на прослушивания всем желающим, и публика, самая разнообразная публика, заполняла зал. Обсуждали игру конкурсантов, спорили: кто лучше, кто хуже и почему, — все ощущали себя участниками состязаний. Тогда было совершенно другое, удивительное отношение публики к Конкурсу, была какая-то неподдельная заинтересованность. И уровень жюри, конечно, был особый, задавал тон строгой возвышенности. Это ведь был период, когда вокруг пианистов Гилельса и Рихтера разгорались такие же страсти, как ранее вокруг теноров Большого театра Лемешева и Козловского. Москва делилась: одни были поклонники Рихтера, его строгого академизма; другие, кто симпатизировал романтическому посылу, шли на Гилельса. В эти страсти, надо сказать, были включены не только музыканты, но и любители музыки, не пропускавшие ни одного прослушивания, ни одного концерта. Выдающиеся музыканты, Рихтер и Гилельс, в том числе, входили в состав жюри первых Международных конкурсов Чайковского, вокруг консерватории сосредотачивалась вся духовная жизнь, вся культура Москвы. Конкурс сразу же оказывался в центре жизни.

Но конкурс есть конкурс. Международный — особенно. Всегда есть заинтересованные в победе того или иного его участника, престиже той или иной страны. Я бывал на каждом прослушивании Плетнёва, следил за ним, и надо сказать, что при всем блеске выступлений его положение не было простым. Вокруг талантливого человека, как это часто бывает, возникает ореол и анти-ореол мнений. Вокруг Миши Плетнёва так и было. Определенная группа людей не была заинтересована в его победе, высказывала как бы пренебрежение к его музыкальной простоте, скромной строгости. Это было серьёзно и опасно. Вот почему — не знаю, надо ли писать об этом — я обратился к министру культуры СССР, пришёл к нему на приём, попросил обратить внимание на Плетнёва, студента Московской консерватории. Слава Богу, Плетнёв на Конкурсе победил бы, думаю и без моей поддержки, и его победа была логичной, заслуженной.

Михаила Плетнёва я пригласил выступить с Большим симфоническим оркестром, состоялось наше личное знакомство. Было видно, что Миша стремится к русскому репертуару, к Рахманинову, Чайковскому, проявляет увлечение к сочинительству; надо сказать, уже тогда он делал свои обработки некоторых произведений Чайковского. Года через два Лондонский филармонический оркестр пригласил Плетнёва и меня в Лондон, вместе мы записали все концерты Чайковского. Записи были отмечены высокой критикой. Потом, уже с Большим симфоническим оркестром, выехали на гастроли в Японию. Успех был триумфальный. Гастроли закрепили за Михаилом Плетнёвым славу большого русского музыканта.

Он много играл, получал ангажемент за ангажементом. Кто-то радовался успехам, кто-то, как это часто бывает, завидовал, кто-то обвинял в зазнайстве. За высокомерие и зазнайство принимали независимость Миши, его сдержанность. Закрытый, не подвержен чьим-либо влияниям… кажется, он никогда никого ни о чем не просил, в кампаниях никаких не участвовал, в объединения не входил. Он всегда самодостаточен, всегда углублен в свои поиски, самоусовершенствование. Как-то, возвращаясь из Японии, в самолёте мы сидели рядом, говорили о Шестой симфонии Чайковского, разных интерпретациях. Перелёт был долгим, и наша беседа продолжалась всю дорогу. Миша задавал глубокие, профессиональные вопросы, касающиеся и дирижирования. Думаю, он уже тогда желал быть дирижёром, задумывался об этом. И сама судьба распорядилась: он возглавил симфонический оркестр.