Газета Завтра 1209 (5 2017) - [25]

Уходили калики перехожие — возвращались с легендами и видениями, не могли указать на картах той земли, где меж свободными людьми царит согласие и лад. Уходили купцы за три моря — добывали богатства великие, но так и не постигали, где земля смыкается с небом. Уходили мудрецы и оратаи, не меч, но мир несли в страны далёкие — не познали истины вечной. Уходили певцы и сказители — не услышали слова сладкозвучного, не узрели образа желанного.

Но по-прежнему уповает душа, что откроется великая тайна: вздрогнет сердце мира в сокровенной точке, проявит её на карте первоисточником, первопричиной, первосмыслом жизни и смерти, времени и пространства. Вспыхнет эта точка ярким пятном, спасительным островом, белым сельцом.

Герой Проханова разведчик Белосельцев, "наделённый чуткой, внимающей миру душой, острейшим зрением, угадывающим мерцающую, бесконечно удалённую истину", — это тоже гонец в землю обетованную, ловец небесных смыслов. Для него на земном шаре нет непреодолимых границ, ему ведомы и язык арабской вязи, и лицо, сокрытое под чёрной маской. Его путь по континентам становится летописью войны и мира красной империи. Семь романов о Белосельцеве — это семь прохановских ударов, оставляющих зарубки на древе жизни. Если в первом романе о разведчике герой, увидев "сон о Кабуле", стал востоковедом, то в следующем романе ему предстоит стать "африканистом".

Теперь агентурная легенда журналиста подкрепляется легендой энтомолога. Давнее увлечение Белосельцева бабочками становится дополнительной оболочкой, усовершенствованным оружием, сверхточным радаром, улавливающим любую информацию: то, что скроется от глаз разведчика, ускользнёт от пера журналиста, неминуемо должно попасть в сачок из воздушной кисеи. В нём затрепещет бабочка смысла, которую энтомолог, искусный коллекционер поместит в своё собрание, надеясь, что она станет последним, ключевым элементом разрозненной карты обетованной земли.

Но поймать эту самую сокровенную бабочку очень нелегко. Одним взмахом крыльев она преодолевает необозримые расстояния. Впервые она промелькнула в романе Проханова "Время полдень", прилетела из сибирских лесов, и на ней угадывались очертания огромной страны между трёх океанов. Затем таинственная бабочка скрылась в плотном бутоне афганского цветка, и на ней древними письменами была начертана молитва о согласии. Белосельцев поспешил взмахнуть сачком и спугнул тайну-бабочку. Теперь она повлекла его на чёрный континент.

Юг Африки встретил русского разведчика-энтомолога кипящей лавой революций. Материк, когда-то разграниченный на колонии с точностью землемера и поделенный между белыми конквистадорами, выплеснул накопившуюся энергию с силой проснувшегося вулкана. На смену реконкисте пришла реафриканиста. Ангола и Мозамбик выдвинули своих национальных лидеров, провозгласили социализм, грезя не только о хлебе насущном, но и о вселенской справедливости: "Измученный, полуголодный народ, управляемый партией, желал не просто мира и сытости, а осуществления обещанного скорого рая".

Белосельцев вновь, как и в Афганистане, оказывается в эпицентре противостояния двух идеологий, двух моделей мира, двух систем координат. Через ЮАР звёздно-полосатый орёл нападает на красного коня, что шестьдесят лет назад вздыбился на евразийском континенте и мировым пожаром устремился во все части света.

Через всевидящее око Белосельцева на страницах романа возникают военные лагеря и штабы, парады и атаки, рейды и погони, засады и пытки, явки и разветвлённые агентурные сети, горящая бронетехника и пикирующие самолёты. Для всего этого в "Африканисте" и во всей саге о Белосельцеве нарождается особый язык, которого до того русская литература не знала. Это язык метафизической войны, где воюют не просто танк и противотанковая граната, разведка и контрразведка, информация и дезинформация, но, в первую очередь, смысл и смысл, вселенское зло и вселенское добро, первозданный мир и творения рук человеческих: "Белосельцев желал блага измученному распрями и непониманием миру, желал земле сохраниться, найти в себе силы и соки, чтобы растворить, рассосать, превратить в ржавчину стальные оболочки оружия, разложить и рассеять взрывчатку, оплести корнями и травами все бункеры и ракетные шахты, закупорить пылью все дула и сопла". След трассирующей пули продолжается в падающей звезде, кровоточащая рана бойца — в пробитом нефтепроводе. Пытка пленного уподобляется первобытному танцу, обезображенное смертью лицо — ритуальной маске звериного стиля.

Для описания всего этого недостаточно языка деревенской прозы, перед этим отступает язык прозы городской. Даже язык первых техносферных прохановских романов иной. В языке саги о Белосельцеве живёт особая динамика военных действий, когда вспышка гранатомётного выстрела прожигает сознание героя, уносит его сквозь толщу времени в детство, из воспалённой Африки в тихое Подмосковье, за семейный стол, где все родные живы.

В языке белосельцевской саги особый пульс созерцаний и размышлений. Из гостиниц, блиндажей и танков посреди душных ночей Белосельцева выкликают звёздное небо, бурлящий океан: "Океан был божеством, содержавшим в себе всю полноту бытия. Прошлое и будущее. Существующее и готовое народиться. Если уйти в глубину, выпустить из груди последний бурлящий выдох, раствориться среди водяных молекул, то сам станешь богом, обретёшь бессмертие, обнимешь собою весь мир". Кажется, разгадка великой тайны близка: устреми глаза в бездну, окунись в пучину, прорви истончившуюся плёнку земного бытия, — но в последний момент небо закрывается от человеческих глаз незримой пеленой, а океан взрывной волной выталкивает на берег.