Газета "Своими Именами" №1-2 от 01.01.2013 - [56]

Или вот ещё рассказец об одном генерале, который требовал, чтобы ему каждое утро доставляли парное молоко. А сделать это можно было только через полосу, которая простреливалась. Несколько солдат с флягами молока погибли от пуль снайперов, а генерал всё требует, всё требует... Тут вспоминается, как однажды в День Победы писатель Ж. ради праздничка просветил читателей «Литературки» рассказом о том, что, мол, Сталин летал на Тегеранскую конференцию с персональной дойной коровой в отдельном самолёте. Ему тоже перед встречами с акулами империализма требовалась для подкрепления кружечка парного. Не исключаю, что именно благодаря этой публикации отец писателя был назначен Ельциным вице-премьером и пребывает в этой должности до сих пор.

А вот ещё генерал с такой рожей, о которой говорят: кирпича просит. Он в каком-то помещении за столом, перемазанный жиром, свирепо жрёт курятину, а между глотками командует по телефону: «Огонь!.. Огонь!.. Огонь». Сколько злобы и ненависти в этих портретах... Авторы фильма смотрят на наших героев глазами тех, против кого они сражались. И если Гроссман стал антисоветским писателем, то авторы фильма пошли дальше...

О ликвидации «котла», о самой Сталинградской победе, по поводу которой ликовала вся страна и весь мир, зрителей извещают лишь кадры, в которых  сообщение о ней по радио слушает какая-то непонятная огромная толпа с совершенно равнодушными, унылыми, отсутствующими лицами - до лампочки им эта победа. И что за толпа - заключенные, что ли? Так ведь и они радовались, многие всю войну на фронт просились!

«Фильм отмечен целым рядом великолепных актерских работ... полнокровные человеческие образа, интереснейшие работы...», - читаем дальше в «Правде». «С напряженным волнением» следил рецензент «за предельно драматическими перипетиями происходящего, необыкновенно впечатляюще переданного всеми средствами кино», в том числе артистом С. Пускепайлисом в роли сержанта Грекова (почему-то названного капитаном). Да, хорошо ведёт артист сконструированную для него роль. Выразительно играют и некоторые другие актёры, например, Сергей Маковецкий в роли Штрума. Только меня иногда коробил его володарский язык. С одной стороны, допустим, он называет переезд своего института из Куйбышева в Москву не возвращением, а реэвакуацией, - разве не смешно? С другой, употребляет такие вульгарные словечки, как «гнобить». Интеллигент же всё-таки! От него не отстают и другие володарские интеллигенты, даже женщины. Одна из них говорит ему про другую: «Она в вас влюблена, как кошка!» И он не протестует против такой формы изъяснения. Странно и то, что когда кто-то из сослуживцев предлагает ему в чем-то «покаяться, как Шостакович», Штрум – образованный же человек! - ничуть не удивлен. Ведь после известной статьи «Сумбур вместо музыки», давным-давно напечатанной в «Правде», композитор ни в чём ни перед кем не каялся за свою раскритикованную оперу «Леди Макбет Мценского уезда». Через несколько дней он встретился с председателем Комитета по делам искусств П.М. Керженцевым и в ходе беседы сказал, что «большую часть критики» признает справедливой. И это было вовсе не лицемерие и не раскаяние: позже Шостакович создал новую редакцию оперы и дал ей другое, более разумное, спокойное название - «Катерина Измайлова»

Сильное впечатление производят прочитанные за экраном письма, которые солдаты писали домой и получали из дома. Тут нельзя было не вспомнить...

За всё ты бралася без страха,

И, как в поговорке какой,

Была ты и ткахой, и пряхой

Умела иглой и пилой.

Рубила, возила, копала -

Да разве же всё перечтёшь!

А в письмах на фронт уверяла,

Что будто отлично живёшь.

Бойцы твои письма читали,

И там, на переднем краю,

Они хорошо понимали

Святую неправду твою...

И конечно, никого не оставило равнодушным письмо матери Штрума, старой еврейки, которую фашисты собираются казнить.

То же самое – посещение женой Штрума зимой могилы погибшего на фронте сына. Только не следовало бы, по-моему, так прямо твердить, что в его смерти все вокруг виноваты. Об этом с большой душевной деликатность сказал Твардовский:

Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны

В том, что они – кто старше, кто моложе –

Остались там. И не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь.

Речь не о том. Но всё же, всё же, всё же...

Трудно судить, как поведет себя мать, впервые придя на могилу недавно погибшего сына. В фильме она покрывает могилу шалью. Не знаю... Тоска матери о сыне и сына о матери – давняя, вечная тема искусства. Невозможно забыть Есенина:

Пишут мне, что ты, тая тревогу,

Загрустила шибко обо мне,

Что ты часто ходишь на дорогу

В старомодном ветхом шушуне.

И тебе в вечернем синем мраке

Часто видится одно и то ж:

Будто кто-то мне в кабацкой драке

Саданул под сердце финский нож.

Ничего, родная! Успокойся.

Это только тягостная бредь.

Не такой уж горький я пропойца,

Чтоб, тебя не видя, умереть... 

То – русская поэзия о тоске сына по матери. А это – русская проза о тоске матери по сыну: «Аксинья, допоздна разыскивавшая пропавшую из табуна корову, возвращалась домой и видела, как Ильинишна, медленно ступая, покачиваясь, прошла на гумно. «Зачем это она, хворая, туда пошло?» - удивилась Аксинья и, осторожно пройдя к граничившему с мелиховским гумном плетню, заглянула на гумно. Светил полный месяц. Со степи набегал ветерок. От прикладка соломы на голый, выбитый каменными катками, ток ложилась густая тень. Ильинишна стояла, придерживаясь руками за изгородь, смотрела в степь, туда, где, словно недоступная далёкая звездочка, мерцал разложенный косарями костёр. Аксинья ясно видела озаренное ясным голубым лунным светом припухшее лицо Ильинишны, седую прядь волос, выбившуюся из-под старушечьей шальки.