Гайдамаки - [14]

Они пошли рядом.

— Не думаешь на Сечи остаться? — после некоторого молчания спросил Мелхиседек и остановился перед лужей, разыскивая глазами место посуше.

Зализняк указал рукой на чуть заметную тропинку между двумя колеями.

— Сюда идите. — И, помолчав, добавил: — Оставаться мне тут не хочется. Да и незачем.

Мелхиседек осторожно двинулся вперед, ощупывая посохом дорогу.

— Куда же ты поедешь, снова к кому-нибудь наниматься?

— Выходит, что так. Куда-нибудь да поеду. Была бы спина, а дубина найдется. Скорее всего, вернусь в родное село.

Мелхиседек вышел на сухое место, немного подождал Максима, пошел рядом. Ему всё больше и больше нравился этот аргатал. Нравилось его открытое, смелое лицо, приятная, хотя и скупая улыбка, нравилось и то, как рассудительно он говорил, как внимательно вслушивался в речь собеседника.

— Слушай, а не пойти ли тебе к нам, в монастырь? Там никто не будет измываться над тобой: перед богом — все равны. Поработаешь на монастырском дворе, понравится — в монахи пострижешься. Ты говорил, что не женат. А не захочешь постричься — сможешь пойти, куда сердце влечет, никто тебя задерживать не станет.

Максим задумался.

«Ей-ей, правду говорит игумен, — размышлял он. — Перед богом все равны. А разве нет?»

— О! Максим! — прервал его мысли встречный казак. — Здоровый будь. Откуда? Каким ветром?

— Суховеем, — ответил Зализняк. — После расскажу.

Запорожец, видя, что Максим с монахом, не стал задерживать его.

— Заходи сегодня вечером в наш курень, — пригласил он.

— Ладно, Данило, — кивнул головой Зализняк, — зайду. — И, подойдя к Мелхиседеку, сказал: — Подумаю, ваше преподобие, может и приду. Оно на месте виднее.

— Ты грамотный? — немного погодя спросил Мелхиседек.

Зализняк покачал головой.

— Некому учить было. Отец немного знал грамоту, да где ему было со мною морочиться. Крестный обещался, у него и часослов, и псалтырь были, и ещё какая-то книжка, октоих или как-то так. Да вскорости помер.

Они дошли до монастыря. Мелхиседек попрощался и пошел в монастырский двор. Но, вспомнив что-то, остановился у калитки.

— Домой скоро едешь?

— Через неделю, может, немного позже, — не сразу ответил Максим.

— Давай вместе поедем, сподручнее и веселее. Дорога далекая.

— Отчего же, можно, — согласился Максим.

Мелхиседек прикрыл за собой калитку.

Со двора долетел приглушенный бас — Мелхиседек уже с кем-то разговаривал. Зализняк, пристально всматриваясь перед собой — уже были сумерки, — пошел к Тимошевскому куреню, где остановились аргаталы. В курене был один Роман.

— Ты что это так рано спать улегся? — толкнул его Зализняк.

Роман поднял голову, потер рукой открытую грудь.

— А что же больше делать?

— Горилку пить. Пойдем в гости к стебловцам, приятель мой давний, Данило Хрен, там, приглашал.

— В гости я всегда готов. — Роман долго возился в углу, отыскивая шапку. — В шинок будем заходить?

— За горилкой? Не нужно. Всё равно одной квартой всех не напоим, да тут так и не заведено. Они сами угостят. Не зря говорят, что на Запорожье бывает два дурня: первый, кто пришел в курень голодный, а второй, кто ушел оттуда не пьяный.

На пороге куреня, старый, немного сгорбленный, но ещё крепкий еврей брил запорожца. Захватив в пригоршню оселедец, он вертел голову запорожца то в одну, то в другую сторону, дергал кверху, задирал назад, а тот, красный, словно из него тянули жилы, кряхтел, сопел и тихонько поминал черта.

В просторном курене, аршин сорок длиной, людей было немного. В противоположном от двери конце, ближе к кухарской половине, горели две свечки, около них на перевернутой вверх дном бадье стояло ведро с медовой варенухой. С десяток запорожцев по очереди черпали ковшом. Закусывали вяленой таранью, лежавшей тут же, на бадье.

— Будь ты неладен, всегда так: когда дома пообедаешь — и тут зовут, — воскликнул после приветствия Роман. — И не просите, не сяду, — он уже сидел, по-татарски поджав под себя ноги. — Что ты припал, как вол к луже? — толкнул Роман высокого запорожца и протянул руку за коряком.

— Ух, матери твоей дуля! — довольно крякнул, хлопнув его по спине, здоровенный носатый запорожец. — Бойкий ты, и говоришь складно.

— Максим, чего стоишь, — сказал Данило Хрен, приглаживая неровные усы. — Садись вот тут, рядом со мной.

— Чего это у тебя левый ус наполовину короче?

— Порохом спалил. Костер раскладывал. Такие были усы!

— Хоть бы подрезал…

— Короткие будут совсем; потерплю, он скоро отрастет.

— Поспеши, Максим, — протянул ему коряк Роман, — а не то сам выпью.

— Этот выпьет, — показывая большие крепкие зубы, засмеялся носатый. — Истинный казак. Знаешь, как когда-то, бывало, в сечевики принимали? Не слышал? — Рассказчик поудобнее уселся, пососал трубку. — В первый день берут казака запорожцы на сенокос. Сами возьмут косы — и на луг. А ему кашу поручают варить. «Крикнешь, — говорят, — с могилы, когда будет готова». Сварит тот кашу, выйдет на могилу и начинает кричать. Запорожцы лежат себе поблизости в кустах — и ни гугу. А у того каша уже пригорает, он чуть не плачет. Так вот и сгорит каша. Вернутся и прогонят его. А иной зайдет на могилу, позовет раза два, а потом плюнет и вернется к казанку. «Ну вас, — скажет, — ко всем чертям, кабы были голодны, сами бы пришли», за ложку — и садится есть. «О, это наш, — говорят, — этого можно принять, человека по еде видно».