— А ну встать! — орёт на него сержантик.
— Ruht!.. Пшол вон, собака, — небрежно бросает Полуботок сквозь зубы, даже и не повернувши головы в его сторону.
К сержантику подходит солдат и шепчет:
— Ты чо? Совсем охренел, что ли? Ведь это же наш писарь!
— А-а, — понимающе протягивает сержантик, и в глазах его испуг: кажется, у меня будут теперь неприятности.
— Пойдём отсюда! Он только что с гауптвахты пришёл, будет теперь отсыпаться.
Оба уходят.
А Полуботок, задрав свои ноги в сапогах на спинку кровати, а руки заложив за голову, бормочет тихое заклинание:
— Свободен! Свободен! Свободен!..
И сладко засыпает.
12
Он спит, а рядом с ним окно, выходящее во двор солдатской зоны, а во дворе началась выгрузка зэков, вернувшихся с работы на объектах, и солдаты с автоматами стоят там, где им положено стоять при этой операции, а автоматы у них торчат дулами вперёд, а на неприступном, как крепостная стена, каменном заборе висит огромный обшарпанный плакат, призывающий что-то выполнять и претворять в жизнь, ну а над всем этим — свободное и бесконвойное, голубое и чистое небо. И ещё — солнце. А под небом и солнцем много кой-чего другого есть: вон тот флюгер на высокой, как мачта, трубе, и жилые кварталы города, и леса, и реки, и степи, и холмы (это ведь предгорья Урала), и… всего не перечислишь.
>КОНЕЦ ТЕКСТА
