Гауляйтер и еврейка - [13]

«Красивые мужчины склонны к легкомыслию, — пронеслось у него в голове, — а он слишком красив и обходителен, чтобы быть серьезным и искренним».

Спустя некоторое время Гляйхен снова почувствовал потребность говорить.

— Право — прочный фундамент, на нем зиждется жизнь народа, без него наступает крушение. Неужели вы как юрист станете заводить порядки, подрывающие правовые основы народной жизни?

Фабиан долго не отвечал.

— Прежде всего необходимо разъяснить народу, что речь идет о явлениях переходного времени, — заметил он наконец, пожав плечами.

— Явления переходного времени? — Гляйхен засмеялся. — Да, если бы быть уверенным, что речь идет о временных мероприятиях. Но мы этого не знаем.

В ответ Фабиан пробормотал что-то невразумительное.

Его явное нежелание вести серьезный разговор заставило Гляйхена насторожиться.

Он сморщил лоб и снова замолчал, вглядываясь в Фабиана. Какая-то тень недоверия мелькнула в его мрачно горевших глазах. «Увиливает от ответа, — пронеслось в его голове. — Да нет, все это вздор, что я сейчас подумал. Можно быть очень красивым, обходительным и в то же время серьезным и искренним человеком. Или нельзя?» Он молча продолжал идти, но с этой минуты ему стало как-то не по себе в обществе Фабиана. —

Немного спустя он заметил боковую дорожку, на которую ему надо-было свернуть.

— Мне сюда, — сказал он, приподнимая шляпу, — я должен заглянуть к одному коллеге, вон в той деревне. Он болен, и я навещаю его, как только у меня выбирается свободная минута. — Гляйхен указал на красные крыши, мелькавшие за желтым сжатым полем.

Пожимая руку Фабиану, он мрачно и вопросительно посмотрел на него.

Слегка смущенный испытующим взглядом Гляйхена, Фабиан продолжал свой путь. Над дальними пестрыми крышами навстречу ему быстро ползло по небу большое сизое пятно.

Откровенно говоря, он был рад, что Гляйхен оставил его, — теперь можно было спокойно предаться размышлениям. Все пережитое за сегодняшний день, ^начиная с разговора с обеими дамами в комнате Клотильды, промелькнуло в голове Фабиана и наполнило его душу тревогой. Воздух был теплый, он снял шляпу, чтобы освежить голову легким ветерком, веявшим над полями.

«Странно, — думал он, — эта партия, к которой многие относятся недоброжелательно, преследует меня сегодня на каждом шагу. Она, кажется, и правда, вездесуща, и напрасно Вольфганг и многие другие полагают, что скоро ее не станет… Все это будет длиться годы, долгие годы — может быть, многие поколения. Надо отдать себе ясный отчет: развитие событий становится все очевиднее. Во всяком случае, сейчас самая пора принимать решение, как я уже не раз говорил себе на курорте. И меня никто не сможет упрекнуть в том, что я легкомысленно вступил на этот путь, как многие другие».

Он в раздумье остановился возле лужи, оставшейся после дождя, голубой и прозрачной, и взглянул на небо. Между верхушками тополей он увидел большое сизое, быстро разрастающееся пятно, уже почти закрывшее небо над его головой. «Как многие другие, — повторил он. — Я долго наблюдал и присматривался; люди будут говорить, что слишком долго, но пусть себе говорят. Какое мне дело? Вначале меня отпугивали бесчисленные предрассудки. Многое казалось мне ненастоящим и несолидным, многое скоропалительным. И темп, в котором все это делалось, я считал слишком быстрым. Говоря откровенно, расовую проблему я считал вздором, самодурством, чем-то совершенно ненужным. Но теперь я понял, что это предрассудки нагнали на меня страх. Да, именно, нагнали страх, — повторил он свою мысль. — Расовое сознание должно было быть укреплено и поднято на более высокую ступень. Сторонникам правящей партии отдается явное предпочтение, так же как и в других странах, например в Америке, и это правильно и разумно. Но национал-социалистская партия хочет сначала воспитать этих людей в духе определенных партийных добродетелей и затем уже воспитывать в том же духе весь народ. Конечно, одним махом этого не сделаешь, но постепенно таким образом можно вырастить совсем новых людей, людей, наделенных добродетелями, которые проповедует партия. Народу, предоставленному самому себе, ни в чем не уверенному, частично поколебленному в своих нравственных устоях, нужно дать новую мораль. Все это сбило меня с толку, как многих других. Хотя я никогда не забывал заслуги национал-социалистской партии — ликвидацию безработицы. Этим партия предотвратила гибель, грозившую немецкому народу».

Голубая колея в луже вдруг потемнела, и из нее забили вверх крошечные тоненькие фонтанчики. Фабиан остановился. Никак дождь пошел? Но он продолжал путь, невзирая на дождь, довольный, что сегодня наконец все уяснил себе.

Навстречу ему громыхала телега, в которой, весело переговариваясь, сидели крестьянки; некоторые из них натянули на головы мешки, а другие даже юбки. За телегой двигалась целая колонна светло-серых грузовиков. Шум мощных моторов сотрясал воздух. Это были новые грузовики завода Шелльхаммеров, совершавшие свой пробный рейс. Грязь брызгала из-под колес, и Фабиан, пропуская машины, отошел в сторонку, потом двинулся дальше.

Мысль его снова заработала: «Конечно, много было такого, что заслонило эту заслугу. Многое было выдумано, многое оказалось правдой, как это обычно бывает у людей. Но в конце концов это революция, а для революции, проникающей в самую душу народа, такие темные пятна — сущие пустяки. Во время французской революций людям, не желавшим воспринимать новые идеи, просто-напросто отрубали головы! Так что же лучше: лишиться головы или стерпеть не совсем вежливое обхождение в лагере? Что лучше? Французы отсекали головы дворянам, потому что те никак не хотели понять, что третье сословие тоже имеет свои права. Они этого просто не постигали».