Гаугразский пленник - [12]

Вот только Сургену недолго ходить в этой богатой одежде — на границе, рассказывала когда-то Ахсаб, все воины сразу переодеваются в купленный у приграничных пятнистый и уродливый… как его… камуфляж.

Впрочем, Мильям и сама это знала. Именно в камуфляже, грязном и заскорузлом от крови, прошлым летом привезли домой старшего брата Харсуна, второго сына в семье. Вон сидит у крайней циновки его вдова, успевшая стать матерью двоих сыновей. Пройдет еще год, и ее, возможно, кто-нибудь снова возьмет в жены. Может быть, даже Сурген, уже посвященный оружием… может.

— …слишком молод. И, скажу честно, он не был у меня самым способным учеником, Азмет. Я бы на твоем месте подождал, пока парень войдет в возраст.

— Ты не представляешь, что сейчас творится на границе, Асур. Я не могу так часто отлучаться, я — командир. И у меня каждый ствол на счету.

— Но…

— Сурген — мой сын. Он не может не стать хорошим воином.

Слова отца разнеслись по всему подворку, отчетливо прозвучав в тишине. В тишине?… Мильям поднялась и привстала на цыпочки. Действительно: музыканты прекратили игру, юные танцовщицы сложили покрывала и присели в рядок у циновки, а многоголосая толпа, прошелестев напоследок тихим шепотом, словно угасающий ветер в винограднике, умолкла, приготовившись слушать.

И Мильям, восторженно затаив дыхание, приготовилась тоже.

Он долго устраивался посреди подворка, кряхтя, что-то бормоча себе под нос и покрикивая на мальчика, который так и этак укладывал для господина мохнатую кошму. Потом старик битый час настраивал струны, низко склоняясь к ним глуховатым ухом. Но все давно к этому привыкли. И готовы были ждать сколько угодно, когда он начнет говорить.

Сам Каралар-ван. Сказитель, чья слава разнеслась по всему Гау-Гразу.

— …И снова пришли чужие воины, и лилась кровь, и горели селения, и плакали женщины. А правители широких равнин вновь и вновь клялись своими ложными богами, будто хотят мира и любви. Мира, в каком живут владыки с рабами, любви, какой ван предается со шлюхой. Так повелось от века, люди широких равнин всегда мнили себя господами. Их лживые речи и кровавые клинки от века были направлены в одну цель — свободу великого Гау-Граза.

И был день, подобный ночи, и была буря, подобная огню, и взметнулась земля, и наши древние горы сошли с мест и шагнули навстречу чужакам. Восемь дней и восемь ночей земля спорила с небом, раскаленные камни и мутные потоки без жалости настигали пришельцев, а тайная долина Варну подножия отца гор Ала-Вана, за тройною спиной неприступного Кири-Гава, хранила детей Гау-Граза.

И был девятый день, и сказал Могучий устами славного Тизрит-вана: это наша земля. В силах вольного народа сделать так, чтобы нога чужеземца вовек не осквернила границы Гау-Граза. Наши древние горы помогут нам нести стражу, а наши женщины родят нам больше сыновей, чем возьмет война. И ответили славные ваны: да будет так! И стеною встали вдоль границы, и сыновья, вошедшие в возраст, встали с ними, готовые принять посвящение оружием.

И была битва…

Предание о славном Тизрит-ване, вечной войне и священной свободе Гау-Граза всегда произносилось в день проводов юноши на посвящение оружием. Мильям слышала его во второй раз. Когда уходил старший брат Айдабек, она еще не родилась, проводов Харсуна не помнила — была совсем маленькой… Но прошло всего девять месяцев с тех пор, как на войну отправился третий сын в семье, Избек, — тогда же, должно быть, был зачат восьмой, Абсалар. Для которого Каралар-ван тоже когда-нибудь произнесет это предание…

Мильям не сомневалась, что Каралар-ван также вечен, как его легенды.

Он закончил, напоследок несколько раз перебрав струны. Мальчик уже держал наготове глиняную пиалу кумыса — сказитель никогда не пил вина. Восхищенная тишина постепенно наполнялась звуками: поначалу негромкие, они стремительно набирали силу, будто селевой поток из урочища на склоне Кур-Байги.

И вдруг разом оборвались. Потому что отец, славный воин Азмет-ван — это о нем, о нем тоже только что говорил сказитель! — просто обвел толпу повелительным взглядом.

Он уже сидел на своем месте у циновки, по левую руку от Сургена. Пришло время последнего обряда, совершаемого перед тем, как оба воина отправятся в дорогу.

С еле слышным мягким звуком откинулся полог жилища. В проеме показалась Адигюль. Она успела переодеться в темно-лиловое платье без пояса, закуталась в длинную, шитую золотом накидку. На вытянутых руках — отдыхающими змейками поблескивали от локтей до запястий бесчисленные браслеты — первая дочь в семье несла серебряную чашу с золотым ободом, в который были вкраплены четыре пурпурных сверкающих камня.

Адигюль остановилась перед отцом и братом, опустилась на колени и протянула мужчинам чашу. Отец наклонился и, не касаясь чаши руками, сделал один длинный глоток. Затем отпил Сурген.

Воды из источника Тайи.

И еще по баклаге с этой водой каждый из них возьмет с собой на войну. А ведь вода — та самая… которую набирала она, Мильям. Тихонько улыбнулась, закрывшись краем накидки.

…Небо над селением стало совсем черным. На круглой, как яйцо, вершине Седу лежала луна, похожая на сырную лепешку. Затем два круга разъединились, пропустив между собой тоненькую полоску ночи.