«Gaudeamus» - [21]

Играет музыка.

Кочетов(считает). Двести двадцать, двести двадцать один, двести двадцать два, все рублевки. Дай-ка вон те деньги, Костик!

Костик. А за программы получили?

Кочетов. Программы хорошо шли. Вот деньги! Губернатор десять рублей положил.

Онуфрий (кричит). Костя, пойди выпей рюмочку, освежись! Да и вы, мытари!

Костик. Некогда… Дина хорошо шампанским торгует. Удачный вечер! У нас в Стародубове давно такого не было, гляди, как разошлись стародубовцы!

Блохин. Р…рождество!

Кочетов. Дина умеет. С какого-то фрака двадцать пять рублей содрала!.. Тут в этой кучке будет ровно двести пятьдесят рублей, запиши, Костя. Да кто марки покупал? Опять не хватило, каждый раз не хватает!

Блохин(роется во всех карманах, отовсюду тащит бумажки и мелочь). У Гриценко еще сколько, не знаю. Мы по три раза билеты продавали, а то и так пускали. Я одного гимназиста за двугривенный пустил… Постой, вот еще три целковых!

Кочетов. Зайцы были?

Блохин. Двух р-реалистов и одну гимназистку поймал. Говорят, что денег нет, танцевать хочется, я их пропустил.

Кочетов. Сто десять, сто пятнадцать…

Продолжают подсчитывать.

Гриневич. Ну-ка, налей еще рюмочку.

Онуфрий. Да тебе вредно! Скандалить не будешь?

Гриневич. Нет. Я сегодня, Онуша, счастлив.

Онуфрий. Ну выпей, счастливым всегда можно… Так вот, брат, поехал я, значит, к Глуховцеву в деревню… Ты его не знаешь, а ничего, хороший был человек, меня очень любил. — За твое здоровье, Гринюша! — Отчего, думаю, не поехать: отдохну в тишине, среди сельского пейзажа, под сенью кипариса…

Гриневич. Он в Крыму?

Онуфрий. Нет, в Курской губернии, у его жены свое имение. Ты не перебивай, это я про кипарисы для красоты повествования, у меня стиль такой возвышенный. Слушай! Ну и оказалось, что не надо было мне и ездить, только воображение я себе расстроил. Сижу это я утречком на террасе, как плантатор, чаек попиваю, а она, брат, как выскочит, да как начнет…

Гриневич. Кто она?

Онуфрий. Да жена же! Супруга и мать! И давай она, брат, вопить, кто бублики поел, их тут пять было! А пятый-то я съел — понимаешь?.. Так он у меня в животе колесом стал, на нем же я и до Москвы доехал. Вот они какие… а хороший был человек!

Гриневич. Ну не все, есть и там хорошие.

Онуфрий. Нету! Как он снял тужурку, так сейчас же и пропал, из глаз скрылся, как видение — дуреют они там отчего-то. Куда ты? Выпей рюмочку… Я на ихнюю жизнь, Гринюша, смотреть боюсь: у меня ум скептический и не выносит свинства!

Гриневич. Твое здоровье, Онуша… А у нас народ славный, возьми хоть Стамескина того же… Наши его не любят, а если посмотреть…

Онуфрий. И Стамескин золотой человек, хоть и подлец! А Лиля? Да есть ли на свете другая такая душа! Маленькая — а голос влиятельный, как у архиерея: кого похвалит, а кого, брат, и осудит, да! — А Блоха? — Сережа, пойди, выпей рюмочку, замаялся.

Блохин. Некогда, отстань.

Онуфрий. Видишь какой: не идет, казну считает! Нет, никуда я не уйду из университета, жил с товарищами, с ними и умру. Человек я одинокий, нет у меня ни отца, ни матери — и не надо мне их, ну их к черту! А позовут меня документы брать, лягу я в канцелярии животом на пол и умру, а бумаг не коснусь. Умру честной смертью, как храбрый солдат. Ишь как Козлик орет — тоже, дирижер! Вон он какой у меня — а какой красивый-то, а?

Гриневич. Ну, я пойду.

Онуфрий. Ну, пойди, пойди, повеселись. Это что за гимназисточка была с тобою? Ничего, хорошенькая. Потанцуй с ней, потанцуй, но только помни, Гринюша: любовь вредное чувство. Ну иди, иди!

Гриневич уходит, Онуфрий мечтательно пьет.

Кочетов. Шестьсот пятьдесят. Да в той кучке… да еще за шампанское…

Онуфрий. Эй, Блоха, да иди, выпей! Я умираю в корчах одиночества.

Блохин(подходит, деловито пьет). Не мешай, сейчас сосчитаем.

Онуфрий. Какой скупой рыцарь. Я шучу; считай, считай, Сережа, ты у меня умница, математик, Пифагор.

Влетает в мазурке с гимназисткой Козлов — возбужден, весел, на груди кроме бантика цветы. Делает два-три па и наскоро наливает рюмку коньяку.

Козлов. Блаженствуешь, Онуша?

Онуфрий. Блаженствую, Козлик.

Гимназистка. Отчего вы не танцуете, Онуфрий Николаевич?

Онуфрий. Не умею. И вообще философы не танцуют, им дай Бог и так с мыслями собраться.

Гимназистка. Ну, пойдемте туда, там весело! Александр Модестович, ведите его! Ну, кадриль.

Козлов. Не пойдет.

Онуфрий. Нет! По природе я натура созерцательная, а кадриль требует памяти и напряжения мышц. Мне отсюда, как астроному, все видно, я даже могу предсказывать. Хотите?

Гимназистка. Ну, предскажите, предскажите. Это интересно!

Онуфрий. Хорошо. В воскресенье вы назначите Козлову свидание на Болховской улице. Верно?

Гимназистка. Ну, ну! Идемте, Александр Модестович.

Танцуя, удаляются, в дверях чуть не столкнувшись со Старым Студентом. Он как будто помолодел, не то кажется таким в атмосфере бала. Очень печален. Останавливается у стола, где Онуфрий, молчит.

Онуфрий. А, это ты, дядя! Что ты так мрачен? Приободрись!

Ст. студент. Отчего не идешь в залу? Там танцуют.

Онуфрий. Я за делом. А ты отчего не идешь?

Ст. студент. На меня все смотрят, неприятно. Я и то почти все время на хорах сижу.

Онуфрий. Еще бы не смотреть, — этакий рыцарь печального образа! Ты не печалься, это портит цвет лица и насыщает воздух микробами. Воспрянь! Собери все силы твоего ума и пойми, что танцы — тоже факт!