Гашек - [103]

Гашеку доставляло тайную радость, когда он мог удивить кого-нибудь неожиданной помощью. С Панушкой в Липницу приехал молодой болгарский художник Георгий Христов. Он не предполагал, что зима в этом горном крае такая суровая, и бегал по окрестностям со своими холстами и кисточками совсем окоченевший. Гашек дал ему пальто и уступил собственную постель.

Вспоминал он о таких вещах неохотно и обычно с иронией.

Необходимо опровергнуть и преувеличенные рассказы о нужде, в которой якобы жил Гашек. Климент Штепанек утверждал, что особенно к концу жизни у его работодателя был вполне приличный по тем временам доход. Согласно договору с Сынеком от 4 февраля 1922 года с каждого проданного экземпляра он должен был получать за вычетом накладных расходов 1 крону 70 геллеров за выпуск в четыре листа и 7 крон 65 геллеров за часть объемом в шестнадцать листов. При этом 1-я часть «Швейка» еще при жизни Гашека вышла в количестве 27 тысяч экземпляров, 2-я часть — в количестве 22 тысяч, 3-я часть — в количестве 22 тысяч и т. д. Куда делись все эти деньги, для Штепанека до сих пор остается загадкой. Гашек никогда не контролировал, честно ли выполняют условия договора издатель или театральный директор Фенцль. Если кто-нибудь убеждал его привести в порядок бухгалтерию, он только отмахивался, а когда советчик продолжал настаивать, раздраженно требовал, чтобы его оставили в покое.

Гашек жил данной минутой. Высочайшей ценностью для него было настоящее.

В небольшом зальце деревенского трактира Гашек предпринял последнюю попытку оживить свой богемный миф. Он хочет забыть здесь про страшную усталость от окопов и ураганного огня, от драматических переживаний, сбросить с себя все, что его мучило и тяготило.

Казалось, трудно было бы найти для этого более подходящее место, чем липницкое уединение. Хозяева, супруги Инвальды, любили людей, причастных к искусству, и старались ему во всем угодить. Круг липницких друзей и знакомых должен был заменить Гашеку прежнее богемное общество.

На первый взгляд создается впечатление, будто он устранился от политики. Бывший большевистский комиссар следит за событиями в республике со снисходительной усмешкой, с презрительной иронией. Предвыборную борьбу в маленьком провинциальном городке, походившую на дешевый фарс, он комментирует с тонким пониманием всех деталей и умением поставить точный диагноз.

Отношение Ярослава Гашека к Чехословакии той поры было сложным. Он не мог отказаться от критики в адрес буржуазной демократии, но опасался, чтобы его высказывания не сочли «государственной изменой». Поэтому любой сколько-нибудь серьезный разговор на политические темы обычно обращал в шутку. По свидетельству судебного советника Швеца, о своем большевистском прошлом Гашек предпочитал не упоминать, а соответствующие намеки пропускал мимо ушей. Просто он не желал привлекать к себе внимания.

Это вовсе не значит, что Гашек стыдился своих коммунистических убеждений. Сохранился экземпляр книжки «Трое мужчин и акула» с таким посвящением старосте липницкого «Сокола»: «Брату Штольцу — коммунист Гашек». На самом деле Гашек постоянно находится в курсе политических событий и в своих сатирах высмеивает социальный реформизм и представителей старой австрийской бюрократии в государственном аппарате республики. Он посылает в редакцию коммунистической газеты «Руде право» письмо с перечнем австрийских генералов, засевших в министерстве национальной обороны. Но это лишь слабые отзвуки его прежней политической активности.

Лонген рассказывает историю об учителе Мареше. Государственным служащим сократили жалованье. Учитель Мареш, национальный демократ и воспитатель в «Соколе», чувствовал себя обобранным республикой. В приступе радикализма он разорвал национально-демократический партийный билет и объявил, что переходит к коммунистам. «Товарищ Гашек, — патетически обратился он к бывшему большевистскому комиссару, — я вступаю в коммунистическую партию!» Гашек тут же сел и принялся оформлять вступление Мареша. О членстве в партии он говорил как об опасном деле, требующем лишь людей с твердым характером. «Завтра раненько утром отошлю твое заявление прямо в Исполнительный комитет коммунистической партии, в Прагу. Зайди утречком ко мне наверх. В трактире мы не можем толковать о секретных вещах, касающихся только коммунистов».

Рано утром протрезвевший Мареш стоял перед комнатой своего поручителя. Канючил под дверью, чтобы тот вернул ему заявление, чтобы не портил ему жизнь, ведь у него семья. Гашек хотел спать и потому постарался от него отделаться: «Не мешай и отправляйся домой. Заявление я уже отослал». Учитель забарабанил в дверь почтовой конторы, находившейся поблизости, но там ни о чем таком не слыхали. Он побежал назад, к Гашеку. Тот ва глазах учителя разорвал заявление в клочки и насмешливо произнес: «Уж не думаешь ли ты, что большевикам нужны такие хамелеоны? Я лишь хотел тебе показать, насколько убог твой радикализм».

Маленький мирок трактира Инвальда одухотворен затеями и устными рассказами, в которых оживает фантазия писателя, пробуждается присущая ему стихийная веселость.