Гарвардская площадь - [30]

– Ну, рассказывай.

– Ты первый рассказывай.

Мы обменялись новостями.

Насчет девицы, нуждавшейся в частых посещениях туалета, он оказался прав.

– Она нуждалась в посещении туалета… даже во время оргазма.

Он рассмеялся. Зейнаб, которая за стойкой раскладывала бутербродики на большом блюде, – и та прыснула, услышав его историю.

– Вы, мужики, свиньи, – сказала она. – Для тебя, Калаж, нет ничего святого. И ты хочешь, чтобы я считала себя твоей сестренкой?

Не обращая на нее внимания, он спросил, как прошел мой вечер. Я рассказал про девушку из сорок второй квартиры, как мы стояли голышом на террасе и смотрели на весь Кембридж, скрытый во тьме. Он тут же прозвал ее la quarante-deux, Сорок Вторая.

– Ее зовут Линда, – поведал я.

Ему больше нравилось la quarante-deux.

– Нас, наверное, соседи слышали, особенно та, что живет за стенкой.

– Тем лучше.

Спросил, повторили ли мы на террасе. Я не знал, как ответить, чтобы не выложить всю подноготную.

– Скажем так: мы там начали, – сказал я.

– И ты тоже свинья, – послышался комментарий Зейнаб.

– Кто тебя просил подслушивать? Это мужской разговор.

– Я бы вас, мужиков, такому могла научить… – отозвалась она из кухни.

Калаж любил вдаваться в подробности, поэтому про его ночь я узнал все. Она жила в Уотертауне, но по вечерам любила приезжать в Кембридж. Широкая ухмылка, в смысле: мы-то знаем зачем. Работала в отделе искусства университетской библиотеки, дома красивые картины, живет одна, даже без животных. В постели уходит в отрыв, безбашенный секс. Однако, если подумать, механический секс. Страсть с крепко зажмуренными глазами. Именно поэтому больше он ее видеть не хочет. Одной ночи довольно. Да что с ней не так? – осведомился я. Не в моем духе, ответил он. С ней всяко хватило бы ночей четырех максимум, потом она начала бы просить сперва того, потом сего, потом стала бы пенять, чего это он не делает вот этого, дулась бы еще сильнее: а почему не это?.. Знал он эту песню от начала до конца. Называется «семейственность». Такие женщины вечно в депрессии, потом и вас вгоняют в депрессию и, доведя до настоящей глубокой депрессии, вас же в этом и обвиняют, теряют к вам интерес, ищут нового кандидата на депрессию. Как всегда, сильнее всего он боялся, что, слишком сильно сблизившись с таким человеком, он в итоге в самый глухой ночной час сковырнет и погубит свое ремесленно-домодельное «я» и заместит его эрзац-двойником массового производства. Его это страшно пугало, потому что другой его страх состоял в том, что он может полюбить это состояние эрзаца или, хуже того, позабыть, что когда-то был другим. Даже его месье Зеб превратится в эрзац – и куда ему тогда податься?

Впрочем, была и другая причина, почему он считал, что не стоит с ней крутить дальше.

– Слишком быстро у меня все выгорает, – сказал он мне, и действительно: то, к чему он прикасался, долго не жило.

После секса она захотела сделать с него набросок. Ни в коем случае, отказал он. А почему? – спросил я. «Во, погляди». И как Харпо Маркс достает из-под плаща дымящуюся чашку кофе, он вытащил листок плотной голубой бумаги, сложенный в четыре раза. Развернул, хлопнул на стол и, чтобы придержать, поставил влажное блюдце на один край.

– Это я? – спросил он – в голосе так и булькает ярость. – Вот это я?

Она набросала пастелью его лицо и голые плечи.

– Да, ты, – ответил я. Сделано было весьма мастеровито. – Замечательная вещица, экспрессивная.

– Дерьмо это. Родители чертову кучу денег вбухали в ее образование, а она в свои тридцать только и способна, что никнуть первого встречного араба из занюханного кафе, а потом попросить его посидеть неподвижно, хотя он умирает как спать хочет – и все ради этого? Вот этого?

Он выхватил листок из-под блюдца, попросил Зейнаб подойти сию же минуту и показал ей. Вот этого?

Зейнаб вышла из кухни и вытирая передником руки на ходу, кинулась к нашему столику.

– Чего?

– Вот этого, – повторил он.

– Поглядим. – Она поднесла рисунок к глазам, издала довольный горловой щелчок, а потом и глазом не моргнув поцеловала картинку.

– Tu es beau, – произнесла она нараспев, – tu es vraiment beau, ты просто настоящий красавец.

– Ну и оставь себе. Ты и без того совсем чокнулась.

– Оставлю, уж поверь. Сделай одно одолжение.

– Какое?

– Поставь на нем сегодняшнюю дату. У меня руки мокрые.

Он вытащил из одного из многочисленных карманов своей куртки карандаш, сверху туго обмотанный резиновым колечком – получился такой шарик поверх резинки.

– Зачем тебе резиновое колечко на карандаше? – поинтересовалась она.

– Затем, что, если мне понадобится резиновое колечко, я знаю, где его искать. Что еще тебя интересует?

Он держал карандаш так, как держал бы десятилетний мальчик: пальцы почти касались грифеля. Тупой кончик говорил о том, что затачивали карандаш в последний раз не точилкой, а лезвием. Я опознал неровные зарубки рядом с грифелем, там, где снимали стружку. Эта картина тут же вернула меня в детство, когда я в классе не мог найти точилку и не хотел, чтобы учитель заметил, что я ее потерял. Достаешь перочинный ножик – у нас у всех были перочинные ножики – и в полном молчании под партой обтачиваешь кончик карандаша, пока, точно молодой зуб, пробивающийся из пустоты под десной, не обнажится новый грифель. Возня с ножом придавала этакой бесшабашности: ты становился матросом, который кортиком обтачивает кусок просоленной древесины, потому что именно так он коротает время, когда больше заняться нечем, потому что настоящие мужчины никогда не сидят сложа руки.