Гарольд, последний король Англосаксонский - [90]

Когда Гарольд на следующее утро снова присоединился к остальной компании, он поздоровался с герцогом как можно любезнее и веселее, только его бледность свидетельствовала о страшной душевной борьбе, которую он пережил ночью.

Выехав из замка, Гарольд с Вильгельмом разговорились о проезжаемой ими местности, которая находилась вдалеке от больших городов и была крайне запущена. Попадавшиеся им навстречу крестьяне были оборваны и истощены до предела, а хижины их были похожи скорее на собачьи конуры, чем на человеческие жилища. Гарольд заметил, что во взглядах эти несчастных, забитых людей читалась самая горькая ненависть к рыцарям, которым они, несмотря на это, отвешивали низкие, подобострастные поклоны. Нормандская знать относилась к ним с величайшим презрением; в Нормандии поступали не так, как в Англии, где общественное мнение строго осуждало дурное обращение с крестьянами и сеорлами, так как все сознавали, что рабство противоречит духу религии. Саксонское духовенство все-таки более или менее симпатизировало простонародью, в то время как ученые нормандские священники и монахи отдалялись по возможности от черни. Таны тоже относились с участием к своим подчиненным, заботились, чтобы они не наждались в необходимом и следовали наставлениям священнослужителей.

Все англосаксонские хроники свидетельствуют об этом гуманном обращении с простолюдинами. Самый последний сеорль жил в надежде на получение свободы и какого-нибудь угодья от своего господина; нормандцы же ставили своих крестьян ниже любого лесного зверя. Это презрение завершало сходство нормандцев со спартанцами. Не удивительно, что в подобных условиях нормандская чернь опустилась в нравственном отношении до того, что стала отрицать все признаки, отличающие человека от бессмысленного скота.

– Что эти собаки вытаращились на нас? – воскликнул Одо, указывая на стоявших у дороги крестьян. – Их можно только кнутом научить уму-разуму... Неужели, граф Гарольд, и ваши сеорлы так же тупоумны?

– Нет, но зато они и живут в нормальных жилищах и одеваются прилично, – ответил Гарольд, – о них заботятся, насколько возможно.

– Ну, а правда, что каждый саксонский крестьянин может, если только захочет, сделаться знатного рода?

– Может, у нас ежегодно бывают подобные случаи. Чуть ли не четвертая часть наших танов происходит от землепашцев или ремесленников.

– Каждое государство имеет свои законы, – начал Вильгельм примирительным тоном, – и мудрый, добродетельный государь никогда не меняет их. Мне очень жаль, Гарольд, что тебе пришлось увидеть темную сторону моего герцогства! Сознаю, что положение наших крестьян требует реформ, но в годы моего детства, они так взбунтовались, что пришлось применить самые крутые меры для их усмирения, поэтому обоюдное недоверие господ и крестьян, вызванное тем печальным происшествием, должно сперва ослабеть; только тогда можно будет приступить к преобразованиям, о чем мы с Ланфранком давно уже думаем. Мы и теперь позволяем многим крестьянам переселяться в большие города, где они могут заниматься ремеслами и торговлей, развитие которых больше всего способствует процветанию государства. Если наши поля опустели, то хоть города увеличиваются и богатеют с каждым днем.

Гарольд поклонился и погрузился в размышления. Пришлось ему разочароваться еще и в устройстве Нормандии: образованность, которой он так поражался, охватывала только высшие классы нормандцев.

Вдали уже виднелись башни Байе, когда герцог приказал остановиться на берегу речки, под сенью дубов и кленов. Для него и Гарольда была устроена палатка, в которой они немного отдохнули и позавтракали. Встав из-за стола, Вильгельм взял графа под руку и пошел с ним вдоль берега, пока не нашел совершенно уединенное, прелестное местечко, вроде тех мирных уголков, которые отшельники выбирали для себя. У самой речки была дерновая скамья, на которую герцог предложил сесть Гарольду и сам устроился рядом с ним. Он рассеяно начал черпать воду горстью и снова лить ее обратно в реку, на поверхности которой образовались круги, постепенно расширявшиеся, а потом исчезавшие в общей массе воды.

– Гарольд, – начал наконец герцог, – ты, вероятно, думал, что я просто из каприза не ответил на твое нетерпеливое желание вернуться на родину; но у меня есть одно дело, очень важное для нас обоих, о котором нам следует переговорить. Когда-то много лет тому назад на этом самом месте сидели двое юношей, то были твой король Эдуард и я. Король был в самом мирном настроении под влиянием прелести этого уединенного местечка и благовеста, издали доносившегося до нас, и выразил желание стать отшельником. Тогда у него было очень мало надежд вступить на престол Альфреда. Я же, обладая более воинственным духом и заботясь о благе Эдуарда столько же, сколько о своем собственном, старался отвлечь его от мыслей о храме и обещал, что использую все, находящие в моем распоряжении средства, чтобы помочь ему завладеть английской короной, на которую он имел право по королевской линии... Ты слушаешь меня, дорогой Гарольд?

– Как же, герцог! Я слушаю не только ушами, но и всем сердцем.