Гарольд, последний король Англосаксонский - [11]

Прослушав Всенощную, отслуженную в часовне Вестминстерского аббатства, которое было построено на месте храма Дианы[11], король со своими гостями прошел в большую залу дворца, где был сервирован ужин.

В стороне от королевского стола стояли три громадных стола, предназначенных для рыцарей Вильгельма и благородных представителей саксонской молодежи, изменившей ради прелести новизны грубому патриотизму своих отцов.

На эстраде сидели вместе с королем только самые избранные гости: по правую руку Эдуарда помещался Вильгельм, по левую – епископ Одо. Над ними возвышался балдахин из золотой парчи, а занимаемые ими кресла были из какого-то богато позолоченного металла и украшены королевским гербом великолепной работы. За этим же столом сидели Рольф и барон Фиц-Осборн, приглашенный на пир в качестве родственника и наперстянка герцога. Вся посуда была из серебра и золота, а бокалы украшены драгоценными камнями, и перед каждым гостем лежали столовый нож с ручкой, сверкавшей яхонтами и ценными топазами, салфетки были отделаны серебряной бахромой. Кушанья не ставились на стол, а подавались слугами, и после каждого блюда благородные пажи обносили присутствовавших массивными чашами с благовонной водой.

За столом не было ни одной женщины, потому что той, которой следовало бы сидеть возле короля – прелестной дочери Годвина и супруги Эдуарда, – не было во дворце: она впала в немилость короля вместе со своими родными и была сослана. «Ей не следует пользоваться королевской роскошью, когда отец и братья питаются горьким хлебом опальных и изгнанников», – решили советники кроткого короля, и он согласился с этим бесправным приговором.

Несмотря на прекрасный аппетит всех гостей, они не могли прикоснуться к пище без предварительных религиозных обрядов. Страсть к псалмопению достигла тогда в Англии грандиозных размеров. Рассказывают даже, что на некоторых торжественных пирах соблюдался обычай не садиться за стол, не прослушав все без исключения псалмы царя Давида; какой хорошей памятью и какой крепкой грудью должны были тогда обладать певцы!

На этот раз стольник сократил обычное исполнение молитв до такой степени, что, к великой досаде короля Эдуарда, были пропеты только десять псалмов.

Все заняли места, и король, попросив извинения герцога за это непривычное поведение стольника, произнес свое вечное: «Нехорошо, нехорошо, это нехорошо!»

Разговор за столом почему-то не клеился, несмотря на старания Рольфа и герцога, мысленно пересчитывавшего тех саксонцев, на которых он мог бы положиться при случае.

Но не так было за остальными столами; поданные в большом количестве напитки развязали саксонцам языки и лишили нормандцев их обычной сдержанности. В то время, когда винные пары уже произвели свое действие, за дверями залы, где бедняки дожидались остатков ужина, произошло небольшое движение, и вслед за тем показались двое незнакомцев, которым стольник очистил место за одним из столов.

Новоприбывшие были одеты просто: на одном из них было платье священнослужителя низшего разряда, а на другом – серый плащ и широкая туника, под которой виднелось нижнее платье, покрытое пылью и грязью. Первый был небольшого роста, худощавый; другой, наоборот, – исполинского роста и крепкого сложения. Лица их были более чем наполовину закрыты капюшонами.

При их появлении среди присутствовавших пронесся ропот удивления, презрения и гнева; шум прекратился, когда заметили, с каким уважением относился к ним стольник, особенно к высокому. Но немного спустя ропот усилился, так как великан бесцеремонно придвинул к себе громадную кружку, поставленную для датчанина Ульфа, сакса Годри и двух молодых нормандских рыцарей, родственников могучего Гранмениля. Предложив своему спутнику выпить из кружки, новый гость сам осушил ее с явным удовольствием, показав этим, что он не принадлежит к нормандцам, а потом попросту обтер губы рукавом.

– Извини, – обратился к нему один из нормандцев – Вильгельм Малье, из дома Малье де-Гравиль, – как можно дальше отодвигаясь от гиганта, – если я замечу тебе, что ты испортил мой плащ, ушиб мне ногу и выпил мое вино. Не угодно ли будет тебе показать мне лицо человека, нанесшего все эти оскорбления, мне – Вильгельму Малье де-Гравилю?

Незнакомец ответил каким-то глухим смехом и опустил капюшон еще ниже.

Вильгельм де-Гравиль обратился с вежливым поклоном к Годри, сидевшему напротив.

– Виноват, благородный Годри, имя твое, как я опасаюсь, уста мои не в состоянии верно произнести. Мне кажется, что этот вежливый гость саксонского происхождения и не знает другого языка, кроме своего природного. Потрудись спросить его, в саксонских ли обычаях входить в таких костюмах во дворец короля и выпивать без спроса чужое вино?

Годри, ревностнейший приверженец иностранных обычаев, вспыхнул, услышав иронические слова Вильгельма де-Гравиля. Повернувшись к странному гостю, в отверстие капюшона которого исчезали теперь колоссальные куски паштета, он проговорил сурово, но картавя немного, как будто не привык выражаться по-английски:

– Если ты – саксонец, то не позорь нас своими мужицкими приемами, попроси извинения у этого нормандского тана, и он, конечно, простит тебя... Обнажи свою голову и...