Гарики на каждый день - [26]

Сомненья мне душу изранили

и печень до почек проели:

как славно жилось бы в Израиле,

когда б не жара и евреи.

За долгие столетия, что длится

кромешная резня в земном раю,

мы славно научились веселиться

у рва на шевелящемся краю.

Век за веком роскошными бреднями

обставляли погибель еврея;

а века были так себе, средние,

дальше стало гораздо новее.

По спирту родственность имея,

коньяк не красит вкус портвейну,

еврей-дурак не стал умнее

от соплеменности Эйнштейну.

Те овраги, траншеи и рвы,

где чужие лежат, не родня –

вот единственно прочные швы,

что с еврейством связали меня.

При всей нехватке козырей

в моем пред Господом ответе,

весом один: я был еврей

в такое время на планете.

Сородич мой клопов собой кормил,

и рвань перелицовывал, дрожа,

и образ мироздания кроил,

и хаживал на Бога без ножа.

За все на евреев найдется судья.

За живость. За ум. За сутулость.

За то, что еврейка стреляла в вождя.

За то, что она промахнулась.

Русский климат в русском поле

для жидов, видать, с руки:

сколько мы их не пололи,

все цветут – как васильки.

Поистине загадочна природа,

из тайны шиты все ее покровы;

откуда скорбь еврейского народа

во взгляде у соседкиной коровы?

За года, что ничуть я не числю утратой,

за кромешного рабства глухие года

столько русской земли накопал я лопатой,

что частицу души в ней зарыл навсегда.

Чтоб созрели дух и голова,

я бы принял в качестве закона:

каждому еврею – года два

глину помесить у фараона.

Приснилась мне роскошная тенденция,

которую мне старость нахимичила:

еврейская духовная потенция

физическую – тоже увеличила.

Пусть время, как поезд с обрыва,

летит к неминуемым бедам,

но вечером счастлива Рива,

что Сема доволен обедом.

В эпохи любых философий

солонка стоит на клеенке,

и женится Лева на Софе,

и Софа стирает пеленки.

Если надо – язык суахили,

сложный звуком и словом обильный,

чисто выучат внуки Рахили

и фольклор сочинят суахильный.

Знамения шлет нам Господь:

случайная вспышка из лазера

отрезала крайнюю плоть

у дряхлого физика Лазаря.

Дядя Лейб и тетя Лея

не читали Апулея;

сил и Лейба не жалея,

наслаждалась Лейбом Лея.

Все предрассудки прочь отбросив,

но чтоб от Бога по секрету,

свинину ест мудрец Иосиф

и громко хвалит рыбу эту.

Влияли слова Моисея на встречного,

разумное с добрым и вечное сея,

и в пользу разумного, доброго, вечного

не верила только жена Моисея.

Влюбилась Сарра в комиссара,

схлестнулись гены в чреве сонном,

трех сыновей родила Сарра,

все – продавцы в комиссионном.

Эпоху хамскую не хая

и власть нахальства не хуля,

блаженно жили Хаим и Хая,

друг друга холя и хваля.

Лея-Двося слез не лила,

счет потерям не вела:

трех мужей похоронила,

сразу пятого взяла.

Где мудрые ходят на цыпочках

и под ноги мудро глядят,

евреи играют на скрипочках

и жалобы нагло галдят.

Без выкрутасов и затей,

но доводя до класса экстра,

мы тихо делали детей,

готовых сразу же на экспорт.

Прощай, Россия, и прости,

я встречу смерть уже в разлуке –

от пули, голода, тоски,

но не от мерзости и скуки.

Такой уже ты дряхлый и больной,

трясешься, как разбитая телега, –

– На что ты копишь деньги, старый Ной?

– На глупости. На доски для ковчега.

Томит Моисея работа,

домой Моисею охота,

где ходит обширная Хая,

роскошно себя колыхая.

Век за веком: на небе – луна,

у подростка – томленье свободы,

у России – тяжелые годы,

у еврея – болеет жена.

Когда черпается счастье полной миской,

когда каждый жизнерадостен и весел,

тетя Песя остается пессимисткой,

потому что есть ума у тети Песи.

Носятся слухи в житейском эфире,

будто еще до пожара за час

каждый еврей говорит своей Фире:

– Фира, а где там страховка у нас?

Пока мыслителей тревожит,

меня волнует и смешит,

что без России жить не может

на белом свете русский жид.

Письма грустные приходят

от уехавших мошенников:

у евреев на свободе

мерзнут шеи без ошейников.

Свежестью весны благоуханна,

нежностью цветущая, как сад,

чудной красотой сияла Ханна

сорок килограмм тому назад.

Как любовь изменчива, однако!

В нас она качается, как маятник:

та же Песя травит Исаака,

та же Песя ставит ему памятник.

На всем лежит еврейский глаз,

у всех еврейские ужимки,

и с неба сыпятся на нас

шестиконечные снежинки.

Еврей у всех на виду,

еврей у судьбы на краю

упрямо дудит в дуду

обрезанную свою.

Я еврея в себе убивал,

дух еврейства себе запретил,

а когда сокрушил наповал,

то евреем себя ощутил.

Когда народы, распри позабыв,

в единую семью соединятся,

немедля обнаружится мотив

сугубого вреда одной из наций.

Он был не глуп, дурак Наум,

но был устроен так,

что все пришедшее на ум

он говорил, мудак.

Если к Богу допустят еврея –

что он скажет, вошедши с приветом?

– Да, я жил в интересное время,

но совсем не просил я об этом.

Евреи слиняли за долей счастливой,

а в русских пространствах глухих

укрылись бурьяном, оделись крапивой

могилы родителей их.

Гвоздика, ландыш и жасмин,

левкой, сирень и анемоны –

всем этим пах Вениамин,

который пил одеколоны.

Не спится горячей Нехаме;

под матери храп непробудный

Нехама мечтает о Хайме,

который нахальный, но чудный.

Всюду было сумрачно и смутно;

чувством безопасности влеком,