Гарденины, их дворня, приверженцы и враги - [62]
— А! Прекрасно, что напомнили. — Косьма Васильич выдвинул ящик письменного стола, достал оттуда отлично переплетенную книгу и, торжественно подавая ее Николаю, сказал: — Вот-с! Настольная книга всякого развитого человека: «Сто тысяч иностранных слов».
Николай с признательностью поклонился. Сели около стола и закурили. Николай жадными и любопытными глазами осматривал комнату и то, что находилось на столе. Ему ужасно хотелось спросить кое о чем, но он долго не осмеливался. Наконец не утерпел:
— Косьма Васильич! Позвольте спросить: это и есть журнал?
Он прикоснулся кончиком пальца к неразрезанной книжке.
— Да, да, ежемесячный журнал «Дело»… Господин Благосветлов выпускает… Могу снабдить, только пришлите эдак недельки через две. Эти, — он указал на груду, — можете держать сколько угодно, а журнал — недельки через две. Берите, берите, я рад.
— Покорно благодарю-с. Косьма Васильич, позвольте опросить, для какой надобности эта вещичка?
— Эта? Марки наклеивать. Вот таким манером мочится марка, и потом наклеивают.
— Как интересно!.. А это, Косьма Васильич?
— Пресс. Видите, там штемпель… подушечка… Краска. Так нужно ударить… и видите: потомственный почетный гражданин и кавалер К. В. Рукодеев.
— Вот ловкая штучка!.. А это, позвольте спросить, стеклышко в ноже? Нож ведь для бумаги, но стеклышко?
— Хе-хе-хе… А вы приложите к глазу, посмотрите… на свет, на свет!.. Занятно?
Николай вспыхнул, застенчиво улыбнулся и торопливо отложил костяной ножичек.
Так провели они в кабинете часа полтора к живейшему обоюдному удовольствию. Косьме Васильичу чрезвычайно нравился Николай, то есть главным образом нравилось простодушное благоговение Николая перед его книгами и вещами и перед тем, что он говорил ему. Наконец Косьма Васильич спохватился и сказал:
— Да что ж это я?.. Пойдем, познакомлю вас. Отличнейшие люди.
Николай явил вид непреодолимого смятения.
— Нет, уж увольте-с, Косьма Васильич, — забормотал он, — позвольте мне домой… пора-с!
— Ну, вот ерунда! Надо вас развивать, развивать… Вы не стесняйтесь, — чего там стесняться? Люди, так сказать, свои. Пойдем-ка!
И Косьма Васильич взял Николая за рукав. Николай с трепетным сознанием страха отдался во власть Косьмы Васильича. Но, не доходя до дверей, Косьма Васильич круто остановился, схватил за пуговицу Николая и, заикаясь от смущения, прошептал.
— А вы того, Николай Мартиныч… эдак, ежели коснется разговоров… ну, жена там что-нибудь… образец передовой женщины… но, знаете, эдакие, так сказать, женские взгляды… я у папаши вашего ночевал… понимаете? И насчет ежели там водки, пожалуйста… понимаете? Иногда находит, так сказать, мизантропия, но женщины не хотят понять.
— Будьте спокойны, Косьма Васильич, ужели я дурак? — стремительно ответил Николай, и сознание, что отныне важная тайна связывает его с Косьмой Васильичем, переполнило все его существо каким-то сладостным чувством.
— Вот, Аннет, рекомендую: сынок гарденинского управляющего, Николай Мартиныч, — сказал Косьма Васильич, подходя к столу. — Господа, рекомендую: мой юный друг.
Анна Евдокимовна благосклонно улыбнулась Николаю и подала ему руку; исправник тоже потряс ему руку; Исай Исаич приветливо сказал:
— Знаю, знаю твоего тятьку: ха-а-ро-ший хозяин, старинный! Присаживайся-ка вот рядком. У меня у самого парнишка есть маненько помоложе тебя, Алешка.
Только один молодой человек в прыщах едва кивнул головою и, насмешливо посмотрев на Николая, вполголоса сказал Анне Евдокимовне:
— Кель моветон!
Но Анна Евдокимовна сухо ответила:
— Кажется, ваш ремиз, Филипп Филиппыч. Ставьте, пожалуйста… Сядешь, Косьма? Вы не играете, Николай Мартиныч?
— Никак нет-с!
— Мы вот посидим с ним, посмотрим… так сказать, благородными свидетелями.
— Стучу, — сказал исправник и обратился к Николаю: — Какой это Гарденин — Константин Ильич?
— Никак нет-с, они померли. Супруга ихняя, ее превосходительство Татьяна Ивановна.
— А!.. Покупаю двух. Властный был дворянин, столбовой. Именно — столбовой… Исай Исаич! Ты что же это, батенька, одну только покупаешь? Ловок! Ха, ха, ха!.. Я офицериком был. Случилось эдак пойти в дворянское собрание… перед эмансипацией. Как же говорил, разбойник, как же говорил! Дворяне эдак кучкой около него, а он-то ораторствует… Филипп Филиппыч, вы в ремизе, батенька!
— Знаю-с.
— Убедительное красноречие, Пальмерстон. Помню, я — молоденький офицерик, но именно слеза прошибала.
— Но какой же сюжет? — спросил Косьма Васильич.
— Как тебе сказать? Сюжет, батенька, если хочешь, не особенно… то есть, если откровенно говорить, прямо скверный сюжет, все хлопотал, чтоб мужикам надела не давали, на аглицкий, значит, манер. Но именно слеза прошибала… Эге, Филипп Филиппыч, да вам, батенька, опять ремиз!
— Я, кажется, вижу, Сергей Сергеич.
— Что, как пшеничка-то у вас рожается? — спросил у Николая Исай Исаич.
— Да-с… В прошлом году сам-пятнадцать-с.
— Ну, обработка почем?
— У нас свои-с, дешево.
— Да уж тятенька твой — чести приписать. Кому продали-то?
