Ганская новелла - [17]

А в доме отдыха царила атмосфера оживления. Жена Зиригу пришла ко мне и при помощи тех нескольких слов, которые она знала на моем наречии, дала понять, что о таких вещах надо бы предупреждать заранее, чтобы дать ей возможность как следует подготовиться. Я поспешил ее заверить, что такая возможность ей наверняка еще предоставится. Зиригу накрывал на стол. Увидев нож и вилку, я сказал ему, что буду есть руками и мне нужна только ложка для супа. Он даже рот разинул. Когда я ел, оба они наблюдали за мной. Еда была хорошей. Был, конечно, несколько странноватый привкус, как, впрочем, у любого непривычного кушанья. Чувствовались незнакомые приправы и специи. Но в общем, привыкнуть к этому было бы нетрудно. Я едал и более странные блюда. Зиригу, правда, высказал опасение, что мой желудок этого не примет. Потом он принес пито. Я попросил его присесть и выпить со мной. Он хотел было отказаться — не полагается, мол, — но я уверил его, что ничего страшного в этом нет. Вино было приятным, чуть сладковатым. Мы пили и разговаривали. Я рассказал ему немного о себе. Зиригу, казалось, проникся ко мне пониманием и симпатией. Мы прикончили бутылку, и Зиригу вызвался принести новую из собственных запасов. Постепенно он становился все более разговорчивым.

— Мой молодой масса, не сердитесь, что снова вас так называю. Что делать? В мои года уж поздно с теми, кто выше стоит, фамильярничать начинать. Нет-нет, не уговаривайте меня! Вы хороший молодой человек. Вы мне по душе. Но уменя и язык не повернется называть вас Кобина. Да, по годам вы еще дитя совсем, вижу. Но что в наше время возраст? В старые времена, коли человек тебя на день старше, ты его почитать должен, не то все общество против тебя будет. Да только если тебе, старику, приходится стирать исподнее белой женщины, которая тебе в дочери годится, то какое уж тут уважение к возрасту? Благодарение господу, от этого унижения я уж давно избавлен. Правда, чернокожие, что господами стали, как белые ушли, тоже не очень-то стариков почитают. Коли будет охота послушать, я вам после историю одну расскажу. А так ведь и в старые времена говаривали: дураком родился, дураком умрешь. Считалось, что полезно по свету поездить — ума, дескать, наберешься. Ну что ж, поездил я немало. Солдатом вот был. В Бирме был, еще кой-где, фронт видел. Так и вы хлеб солдатский едали, коли были в Конго с нашими ребятами, что уж мне про фронт-то рассказывать! А ведь именно там я и узнал цену белым. Ах, масса, когда они хотят есть, они готовы друг другу глотки перегрызть за кусок хлеба. А то, бывало, к примеру, оставишь тем, кто на задании, их долю, а их же дружки все и съедят. Те придут — есть им нечего, так они давай чернокожих бить. Да, не ладили-то они между собой, а били нас. Эх, чего только не увидишь на белом свете!

А ведь чернокожие и в атаки тоже ходили, а как же? И поубивало их немало. А кто без рук, без ног остался. Но и по сей день, масса, я не знаю, с кем и за что мы, чернокожие, воевали тогда.

Вы, верно, читали в разных книгах — сулили нашему брату-солдату райские кущи. Да как война кончилась, уж через пару месяцев многие стали надежду терять. Я и на хлеб себе заработать не мог. Пришлось нам с другом — братом Сету — уехать из Золотого Берега. Эх, и помотало же нас! Всю Западную Африку, почитай, объехали. Да везде одинаково, сплошь солдаты безработные. Я и вразнос торговать пытался, и велосипеды чинил, и плотничал. Да зря все — пустота впереди, пустота позади. Вернулись домой. Да, забыл вот. До войны я торговал ямсом на большом базаре в Такора-ди. Дела шли хорошо. А как пришлось мне на фронт уходить, оставил я все свои сбережения брату. Родному брату — по отцу и по матери. Я сказал ему: «Буда, сбереги это для меня. Если меня не убьют, я вернусь и снова буду продавать ямс. И ты вместе со мной, это дело хорошее». Ну, да что говорить. Родной брат. После меня через полтора года от тех же родителей на свет появился. Когда я вернулся, денег моих у него не было. Часть он взял на женитьбу, а уж после они с женой проели все остальные. Вы-то, господа, небось, думаете, будто мы здесь все воры да убийцы. Но если уж я тогда не взял нож и не прирезал своего братца, то уж никогда не смогу хладнокровно убить человека. Это так же верно, как то, что меня зовут Зиригу. Потому-то я и уехал с братом Сету. Через шесть лет мы так с пустым карманом и вернулись. И вот услыхал я, будто в большом городе бывших солдат учат на поваров и садовников. Мы с дружком это обсудили, он и говорит: «Нет, это не по мне! Ты же знаешь, сердце у меня горячее. Чтобы я пошел в услужение? В повара? В садовники? Чтобы какой-то дурак только оттого, что он белый или читать умеет, сделал из меня собаку?! Да я прибью его в первый же день, и меня посадят в тюрьму». Потом его и впрямь посадили. Говорят, будто за дело. Но я не уверен. По мне, он был хорошим человеком. Он сказал: «Буря дуб валит, а тростник стоит, как стоял. Ты нравом поспокойнее, езжай и учись». Я и поехал. Потом уж, когда я года два проработал в домах белых, а он так и не нашел себе работу, у нас с ним такой разговор вышел: «Зиригу, ты человек порядочный и с достатком. Давно пора о семье подумать». А я говорю: «Да вот подумываю съездить на рождество домой да жениться». Тогда он спросил: «Ты знаешь мою сестру Сету? У нее умер муж. Остался один ребенок, сын. Правда, ты неверующий, дух нашего отца наверняка накажет меня за то, о чем я хочу тебя просить. Но ты хороший парень, а Сету — хорошая женщина. Женись на ней и побереги ее ради меня». Да, молодой масса, так я женился на Сету. Ее брат сказал правду. Она хорошая женщина. Наши жены не любят за каждым грошом к мужу ходить, у них всегда есть свои небольшие деньги. На побережье она продавала жареные бананы и арахис. Здесь делает каффу.