Ганс и Грета - [5]

Ей казалось, что она вовсе не любитъ злаго Ганса, который, вѣроятно, уже давно забылъ ее въ большомъ городе; но стоило кому-нибудь дурно отозваться объ отсутствующемъ – а это случалось довольно часто, – или стоило ей пройти вечеромъ мимо совершенно развалившегося дома Ганса, гдѣ теперь жила бѣдная вдова съ четырьмя безобразными, полунагими детьми, – у нея вдругъ появлялось въ душѣ странное настроеніе. Она чувствовала, что еще любитъ Ганса и никого любить не будетъ, менѣе же всего богатаго, толстаго Якова Кернера, который, имѣя шесть лошадей въ конюшнѣ, кажется, думаетъ, что стоитъ ему только постучаться, такъ все двери и распахнутся передъ нимъ настежь. Черезъ Якова Кернера, – это былъ единственный разъ, – пришли въ деревню вѣсти о Гансѣ. Господинъ Кернеръ, какъ онъ велѣлъ называть себя по смерти отца, предпринялъ большое путешествіе, чтобъ узнать свѣтъ, и побывалъ въ Берлинѣ. Тамъ онъ встрѣтилъ на улице Ганса съ несколькими товарищами; онъ былъ очень навеселѣ; во второй разъ Кернеръ видѣлъ его на одномъ танцовальномъ вечерѣ, и на этотъ разъ Гансъ былъ не только навеселѣ, но даже совершенно пьянъ.

Грета не поверила ни одному слову изъ всего этого: она заплакала, когда Кернеръ разсказывалъ такія постыдныя вещи о Гансѣ, и сказала Якову Кернеру сквозь слезы, въ присутствіи отца и нѣсколькихъ сосѣдей: «стыдно такому богачу, какъ вы, клеветать на бѣднаго малаго, зная, что его некому защитить; слѣдовало, по-крайней-мѣрѣ, подождать возвращенія Ганса и сказать ему это въ глаза, если-бъ у васъ хватило духу!» Отецъ страшно разсердился при этихъ словахъ, велѣлъ ей замолчать и идти домой. А теперь! теперь! Бѣдная дѣвушка закрыла лицо руками и снова принялась плакать. Кругомъ ея царствовала совершенная тишина, прерываемая только шумомъ, доносившимся изъ шинка: брумъ, брумъ, брумъ, хрипѣлъ басъ, а иногда она слышала нѣсколько тактовъ мелодіи, или веселые возгласы. Это ее какъ ножомъ рѣзало по сердцу. Ей не хотѣлось тамъ быть! Отецъ ей никогда этого не позволялъ! Ей всегда запрещали танцовать и веселиться, подобно ея подругамъ; но было очень, очень дурно съ его стороны тамъ танцовать и веселиться, когда она сидитъ тутъ, у пруда, и горюетъ о немъ!

– Такъ и я болѣе не стану плакать, – сказала малютка Гретхенъ; – никогда не стану плакать изъ за него; не хочу съ нимъ видѣться; никогда, никогда не буду и думать объ немъ! А когда встрѣчу его, – при этой мысли дѣвушка испуганно вскочила на ноги. Порывъ вѣтра пронесся между тополями и они зашумѣли. Гуси, давно уже молчавшіе, загоготали, и вдругъ Гретѣ показалось, что въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея стояла, прислонясь къ дереву, человѣческая фигура. Грета хотела бѣжать, но не могла сдвинуться съ мѣста; сердце ея страшно билось и глаза неподвижно остановились на громадной фигурѣ; въ то же мгновеніе эта фигура очутилась возлѣ нея и хорошо знакомый голосъ тихо произнесъ: «Гретхенъ, это я». Гансъ протянулъ руки, и прежде чѣмъ она успѣла опомниться, онъ поднялъ ее, какъ ребенка, и поцѣловалъ. Она дрожала всѣмъ тѣломъ, отъ страха, любви и гнѣва. Да, отъ гнѣва! Какъ осмѣлился поцѣловать ее этотъ гуляка, шутъ, пьяница?

И все, что такъ тяготило сердце маленькой Греты, что стоило ей столькихъ слезъ, все это вылилось въ краснорѣчивыхъ и страстныхъ словахъ. Гансъ стоялъ рядомъ, не говоря ни слова, опустя голову и длинныя руки. Гретхенъ, по окончаніи проповѣди, въ подтвержденіе сказаннаго, начала горько рыдать, закрывъ лицо руками и хотѣла уйти, но попала бы прямо въ прудъ, если-бъ Гансъ не удержалъ ее.

– Гретхенъ, – сказалъ Гансъ, – Гретхенъ!

Онъ не сказалъ ничего болѣе, но такъ или иначе, онъ сказалъ именно то, что слѣдовало, и Гретхенъ уже не захотелось бѣжать ни домой, ни къ пруду. Она даже позволила Гансу тихонько обнять себя и посадить на тотъ же пень, на которомъ передъ тѣмъ сидѣла.

Теперь настала очередь Ганса говорить, и тутъ все явилось въ другомъ свѣтѣ, точно съ глазъ Гретхенъ спала повязка. Что же особенно дурнаго сдѣлалъ онъ? Не писалъ? Да какъ-же было писать? Кому? У него не было ни одного друга въ деревнѣ, на котораго онъ могъ бы положиться! Къ ней онъ не могъ писать такъ, чтобы не узналъ отецъ: славную проповѣдь прочелъ бы онъ ей за его письмо! Но за то онъ постоянно думалъ о ней, думалъ каждый день впродолженіе этихъ двухъ лѣтъ. Онъ думалъ о ней, когда стоялъ на часахъ въ зимнюю ночь и звѣзды на небѣ блистали надъ нимъ, и даже тогда, когда языкъ прилипалъ къ гортани и онъ отдалъ бы все за глотокъ воды! А что касается разсказа Якова Кернера, это выдумка и ложь; онъ конечно пилъ – солдату нельзя не пить – онъ даже иногда выпивалъ лишній стаканчикъ, но напиваться до-пьяна? никогда, ни разу этого съ нимъ не случалось! И ты думаешь, Гретхенъ, я сегодня утромъ былъ пьянъ? я былъ веселъ, что воротился и увидалъ тебя! Я сдѣлался „сборщикомъ“ для того только, чтобъ показать парнямъ, какъ надо вести дѣло. Въ домъ твоего отца я вовсе не хотѣлъ идти, а пошелъ только тогда, когда они начали дразнить меня и я понялъ, что будетъ хуже, если не пойду. Отецъ бранилъ меня? Это я знаю, ну, да пусть бранитъ! Я ему никогда не сдѣлалъ ничего дурнаго, а онъ, напротивъ, – сдѣлалъ мнѣ много зла! Ну, Гретхенъ, не станемъ поминать стараго, что было, то прошло; я не стану поминать прошлаго, но пусть и онъ этого не дѣлаетъ! Пусть оставитъ меня въ покоѣ и не становится мнѣ поперекъ дороги, когда я завтра стану искать себѣ мѣста здѣсь. Я получилъ полную отставку, хорошій аттестатъ и здоровъ по-прежнему. За мѣстомъ дѣло не станетъ. Всѣ захотятъ меня взять къ себѣ, но я пойду къ тому, кто мнѣ лучше будетъ платить! Я стану зарабатывать деньги и, когда накоплю ихъ довольно, тогда, Гретхенъ, съиграемъ и свадьбу.