Ганимед - [3]

— Направо, — прокричал принц Хол, — знаменитый palazzo, который теперь принадлежит американскому джентльмену.

При всей глупости и бесполезности, его сообщение по крайней мере предполагало, что какому-то магнату наскучило сколачивать деньги, он сотворил себе иллюзию и, сходя в быстроходный катер, который я заметил у ступеней лестницы, почитает себя бессмертным.

Видите ли, именно такие чувства испытывал и я. В то же мгновение, как я вышел из вокзала и услышал плеск воды, меня охватило ощущение бессмертия, знания, ощущение того, что время окружило меня своим магическим кругом. Но если я и стал его пленником, то пленником добровольным. Мы вышли из Большого канала, принц Хол умолк, и, пока гондола плыла по узкому потоку, я слышал лишь легкий плеск и размеренные удары длинного весла о воду. Я помню, что думал тогда — странно, не правда ли? — о водах, которые вводят нас в эту жизнь при рождении, водах, которые окружают нас в утробе матери. Наверное, им присущ такой же покой и такая же сила.

Стремительно проскочив под аркой моста, мы вырвались из тьмы к свету — только позднее я понял, что то был мост Вздохов — и перед нами открылась лагуна, сотни пронзительных мерцающих огней и пребывающая в вечном движении толпа на набережной. Прежде всего мне пришлось заняться непривычными для меня лирами, гондольером, принцем Холом и уже затем ввергнуться в отель и пройти через обычную в таких случаях процедуру: портье, ключи, мальчик-слуга, провожающий меня в мой номер. Мой отель был одним из самых маленьких и располагался по соседству с более знаменитыми, однако, на первый взгляд, в нем было достаточно комфортабельно, хоть и несколько душно, — странно, почему до прибытия постояльца они держат комнату наглухо закрытой. Я распахнул ставни, и теплый воздух с лагуны стал медленно просачиваться в комнату; пока я распаковывал вещи, до меня долетали смех и шаги гуляющих. Я переоделся и спустился вниз, но одного взгляда на полупустую столовую оказалось достаточно, чтобы я решил не обедать здесь, хотя это предполагалось условиями моего пребывания в отеле. Я вышел из отеля и присоединился к толпе гуляющих по берегу лагуны.

Я переживал странное, неведомое дотоле чувство. То не было радостное ожидание путешественника, который в первый вечер отдыха предвкушает близкий обед и удовольствие от нового окружения. В конце концов, несмотря на издевку сестры, я не Джон Булль.[3] Я достаточно хорошо знаю Париж. Я бывал в Германии. До войны я путешествовал по скандинавским странам. Одну Пасху провел в Риме. В праздности, не проявляя предприимчивости и находчивости, я проводил только последние годы и, каждый август отдыхая в Девоне, экономил энергию, необходимую для составления планов, а заодно и деньги.

Нет, чувство, которое мною владело, когда я проходил мимо Дворца дожей — который узнал по открыткам, — через площадь Сан-Марко, было чувством… я даже не знаю, как его определить… узнавания. Я не имею в виду нечто из области «я здесь уже бывал». Не имею в виду романтическую мечту «это перевоплощение». Ни то ни другое. Я словно интуитивно чувствовал, что стал наконец самим собой. Я прибыл. Меня ждал именно этот момент во времени, а я ждал его. Странно, но это чем-то походило на первую волну опьянения, но более сильную, более острую. И глубоко потаенную. Последнее очень важно помнить: глубоко потаенную. Это чувство было буквально осязаемым, оно переполняло все мое существо, ладони рук, череп. Во рту у меня пересохло. Я физически ощущал в себе электрические заряды, будто я стал своего рода электростанцией, излучающей ток в сырую атмосферу той Венеции, которую я никогда не видел, и эти электрические потоки, заряжаясь от других электрических потоков, вновь возвращались в меня. Мое волнение было столь велико, что я с трудом выносил его. Но, взглянув на меня, никто бы ни о чем не догадался. Я был просто еще одним англичанином, который под занавес туристического сезона с прогулочной тростью в руке бродит по Венеции в вечер своего приезда.

Было уже около девяти часов, но толпа на площади не поредела. Я задавался вопросом, многие ли из них ощущают в себе тот же электрический заряд, переживают те же чувства. Однако надо пообедать, и, чтобы уйти от толпы, я свернул с площади направо, вышел на один из боковых каналов, очень темный и спокойный, и вскоре мне повезло найти ресторан.

Я хорошо пообедал с отличным вином и за вдвое меньшую плату, чем опасался, затем закурил сигару — по-настоящему хорошая сигара одна из моих небольших причуд — и не спеша пошел на площадь, по-прежнему ощущая в себе все тот же электрический заряд.

Толпа поредела и уже не бродила по площади, а разбилась на две группы, которые сконцентрировались перед двумя оркестрами. Оркестры — по всей видимости соперники — расположились перед двумя кафе, тоже соперниками. Разделенные расстоянием ярдов в семьдесят, они играли с видом веселого безразличия. Вокруг оркестров были расставлены столики и стулья, и завсегдатаи одного кафе пили, разговаривали и слушали музыку, обратив спины к соперничающему оркестру, чей темп и ритм неприятно раздражал слух. Оказавшись ближе к оркестру в середине одной стороны площади, я нашел свободный столик и сел. Взрыв аплодисментов слушателей второго оркестра, расположившегося ближе к собору, означал, что соперник сделал небольшую передышку в программе. Это послужило своеобразным сигналом, и наши музыканты заиграли громче прежнего. Конечно, Пуччини. Потом, ближе к концу вечера, пришла очередь популярных песен дня, какое-то время пользующихся шумным успехом и вскоре забываемых, но пока я сидел, ища глазами официанта, чтобы тот принес мне ликер, и принимал — за плату — розу, которую мне предложила древняя старуха в черной шали, оркестр играл мелодии из «Мадам Баттерфляй». Мое напряжение спало, и я чувствовал себя вполне довольным. И тогда я увидел его.