Гамлеты в портянках - [58]

— Даже не подумаю! — зло веселился Павлушкин про себя. — Качайтесь давайте, бабы вас сильными ждут. И не халтурьте, а то уже коленки у каждого первого на полу. Вас никто не просил ввязываться. А если я завтра из окна прыгну, — вы тоже за мной? Знали, на что идёте. Я свалял дурака, но это моё дело. Теперь вот прокачиваюсь и не стону. И «махра» не стонет, ей сейчас тоже не медали вручают. Наверху ни одного крика, если чё. Просто грохот. Бильярд — башками, а вы тут мышцы нарастить не хотите. Качайтесь давайте, а то напомню, что «махровые» сержики вместо киев используют. Мы «махру» подставили, между прочим. Сидели себе пацаны, горя не знали, а мы их давай подкармливать. Крошками, как воробьёв зимой. Клюйте. Им бы подносами в нас запустить, но они не стали. Может, добро оценили. Может, голод хлеще желания хавкой нам припечатать. Не важно. Важен результат. Не стали и всё. А ты, батарея хренова, давай прокачивайся. Не умеешь скрытно работать — упор лёжа принять. Как воруете, так и помогайте. Скрытно. Правила одни.

— Пусть это буду я, — поднявшись, произнёс Герц и вышел вперёд на три шага.

Батарея продолжала лежать. Павлушкин, размышлявший о своём, не сразу вник в смысл прозвучавшей фразы. Он продолжал отжиматься по инерции и переваривал каждое слово отдельно, как кадр из диафильма. Пусть. Отжимание. Это. Отжимание. Буду. Отжимание. Я. Отжимание. На лице Павлушкина отразилось недоумение, когда до него, наконец, дошло, что произошло. Он поднялся и стал отряхивать ладони. Вскоре отряхивание переросло в аплодисменты.

— Браво! — с издевательством воскликнул Павлушкин. — Точно ты?

— Да, — не оборачиваясь, бросил через плечо Герц.

— Устал качаться или герой?

— Первое.

— А я думал, ты герой. А ты просто устал, как девка. Повернись к строю лицом, не надо к нам задом стоять! — Духи стали потихоньку подниматься. — Всем лежать! — крикнул Павлушкин. — Лежать, я сказал, бомба в казарме! Герц, ты чё — офанарел совсем? Ты нам, типа, одолжение что ли делаешь? Пусть это буду я-а-а-а. Как это «пусть буду»? Чё ты мямлишь? — Павлушкин быстро подошёл к Герцу и, сложив ладони лодочкой, заорал ему в ухо: «Сука, это я! Я! Я! Я, товарищ сержант! Достал нож — режь, а не мямли!»

Герц не шелохнулся. Курсанты приникли к земле. Сержант присвистнул, по-наполеоновски скрестил руки и преспокойно заметил:

— На очки. Оба.

— Разрешите обратиться, товарищ сержант, — из упора лёжа вмешался Фаненштиль.

— Попробуй, — разрешил Ахминеев.

— Не надо их на очки. Вы их лучше на кассу поставьте. Пусть бабки Вам подгонят за свой косяк. Вы же знаете, Павлуха с Герцем — здравые пацаны, сержант Кузельцов не одобрит. И вообще они не подгоняли завтрак «махре» первыми. Если только — до кучи. Так тогда все виноваты, если до кучи. Там разве разберёшь, кто первым был? И очки они всё равно мыть не будут, потусуются в сортире и всё.

— Шаришь, Фаня, — одобрил Ахминеев. — Герц! Павлушкин! От Вас — пятихатка[75] через три дня и три ночи. Итого: шесть светлых и тёмных суток. Приемлемый срок. Уложитесь.

— И не разобрать-то с маху, красавчик ты, Фаня, или урод, — в унисон подумали Герц и Павлушкин.

Начались занятия. Курсанты расселись за партами в комнате досуга. Ахминеев ушёл спать в бытовку. В казарму вернулся младший сержант Лысов. Он прошёл в комнату досуга, развалился на стуле и стал номинально вести предмет «Общественно-государственная подготовка», проще говоря — присматривать за «духами», чтобы они вели себя тихо и не спали.

Офицеры, в обязанности которых входило преподавание специальных дисциплин, разошлись по домам, оставив дежурному по батарее наказ: «Кто появится, мы отошли на десять минут. И сразу дневального за нами». Сержанты рассредоточились по бригаде, предварительно предупредив Лысова, где их следует искать в случае форс-мажора.

Герц тяжело переносил шестичасовое безделье. Во время занятий «духам» запрещалось выходить курить, отпрашиваться в туалет, разговаривать, вертеться по сторонам, облокачиваться на парту корпусом, читать, рисовать и даже глубоко погружаться в свои мысли. В любой момент сержант мог назвать фамилию курсанта, и последний должен был выкриком «Я!» обозначиться в пространстве. Сравнительно легко переносился первый час безделья; в это время курсанты приходили в себя от утренних испытаний и треволнений. Но потом начиналась дыбоподобная пытка — отупелая борьба с накатывавшим волнами сном. Натруженные от хронического недосыпания глаза превращались в мышеловки, которые то и дело захлопывались, подставляя курсантов под сержантский удар. Воля «духов» по-бурлацки надрывалась в попытке перетащить раскисшее от обездвиженности тело ещё хоть на одну бессонную секунду вперёд. Минуты, напоенные физическим и умственным бездействием до невменяемого состояния, не шли, а зигзагами плелись к обеду. Теория относительности начинала подтверждаться на практике. Голод из мучителя мог стать союзником. И тут, как говорится, пеняй на себя сам; если ты вдруг как-то умудрился насытиться за завтраком, то открытия второго фронта не жди, сражайся со сном в одиночку.

— Прочь, — отгонял Герц Оле Лукойе. — Самка… Сёмга… Сам-сём… Грыжа… Без понятия… Виардо… Вили Пух… Сам ты там… Полоскун… Супоросный купорос… Баттерфляй… Трасса Е-95… Кулёма… Мама… Ма…