Галя - [2]

— Тише, тише, сумасшедший! Ведь ты меня на плиту опрокинешь, — слегка отбивалась девушка. — Ну что, рад? Рад! Рад!.. Вижу, что рад!.. — обратилась она к собаке, беря двумя руками ее мохнатую голову. — И я рада, очень-очень рада тебя видеть, только все же лучше бы ты убрался отсюда, право, миленький. Пахнет вкусно? И правда, хорошо пахнет.

Собака, все еще держа лапы на ее плечах, повела носом в сторону закипающей руляды.

— Вкусно, очень? — поддразнивала девушка приятеля. — А кушать нельзя. Нет, нет, напрасно ты думаешь, — разочаровала она собаку, в радостном ожидании мгновенно поднявшую уши при слове «кушать». — Нельзя! Сколько ни смотри — нельзя! Хоть ты и очень милый, да, милый, — повторила девушка.

Звук еще одного хорошо знакомого слова вызвал новые движения и игры физиономии животного.

— Ну и пусти, лапы снимай. Ну же, пусти, Османушка! — сбросила наконец девушка тяжеловесные объятия своего друга. — А руляда уже закипела, — посмотрев, объявила она. — Теперь восемь часов, значит, ровно в одиннадцать я приду ее вынимать. Только без меня, Катеринушка, не трогай, я сама должна посмотреть.

— Да уж сама, сама, известно, все сама. Как же иначе? Не трону, не бойтесь, — добродушно посмеивается кухарка. — Ну, а мне-то, как окорока обмою да мочить положу, тады что делать?

— Тогда творог для пасхи [3] через решето протри да на ледник [4] вынеси, чтобы завтра с ним никакой возни не было. Еще яички чисто-начисто с содой перемой, чтобы и на это завтра времени не тратить, а только взять да покрасить. Запомнишь? А я пока пойду: хочется сегодня еще хоть немного поработать, ведь на праздниках мне и дохнуть некогда будет, закручусь совсем по дому.

— Да уж ваша жисть — хуже нашей. Лба перекрестить, прости Господи, вам не дадут. Взять хотя бы сегодня: этакий день, такая служба, а вам и в церкву-то не вырваться. Ну добро наша сестра, стой да пекись у плиты, коли больше ничему не образована. А вы-то барышня ученая, а день-деньской как в ступке толчетесь: с кухни в кладовку, с кладовки в погреб, либо на машинке своей швейной стукаете да за полночь крючком сучите, — тоже жисть называется! Да еще не потрафишь — да ворчат, да куражутся…

— Ну пошла-поехала меня оплакивать! Я не плачу, так она за меня! Небось, и в церкви побываю, и лоб перекрещу, и к Плащанице приложусь. Не завтра, конечно — завтра и думать нечего, — а в субботу утром: поеду в город за покупками, вот и заверну. Ну, а теперь побегу. Да, чтобы не забыть, вот этот окорок, что вариться будет, ты, Катеринушка, завтра, как только встанешь, сейчас же из воды вынь, а то перемокнет, а те два, которые в тесте запекать хотим, пускай себе еще полежат, насчет их я уж завтра распоряжусь. Ну, Османчик, пойдем. Пойдем, мой милый старик! Тише же, тише, не скачи так! Ведь ты особа почтенных лет, а все себя как ребенок ведешь. А это, братец мой, уж совсем невежливо, кто же прямо в лицо чихает? Извинись, скорее извинись! Так! Хорошо! — одобрила девушка, когда собака в знак извинения энергично лизнула ее руку. — А теперь пойдем.

Миновав длинный коридор, девушка в сопровождении своего четвероногого приятеля вошла в столовую. Она внимательно, опытным хозяйским глазом оглядела здесь каждый уголок; так же подробно были освидетельствованы и остальные комнаты.

— Слава Богу, кажется, все в порядке. Молодец, Дуняша, точно все выполнила. Да, только вот еще лампадки осмотреть, все ли налиты. Надя непременно, как всегда, довезет с Двенадцати Евангелий [5] горящую свечку и сама затеплит ею лампадку.

Подставив стул, девушка ловко вскочила на него и, убедившись, что лампадка не заправлена, держа ее в руке, легко и бесшумно спрыгнула обратно на пол.

— Конечно, забыла!

Постепенно лампадки перед всеми образами были налиты и, совершенно готовые, ожидали светлого предпраздничного огонька, который озарит темные лики старинных икон.

— Ну, теперь-то уж совсем все! Можно и за Тургенева приняться да кое-что подзубрить, пока наши из церкви вернутся. Служба сегодня ведь длинная, едва ли рань ше половины десятого кончится. Так пойдем, Османушка, ко мне. Хочешь? Ну ладно, вижу, вижу, что хочешь, только хвостом так не размахивай, а то опять что-нибудь с этажерки сбросишь.

Продолжая беседу со своим хотя и бессловесным спутником, но, видимо, прекрасно понимавшим почти каждое слово, малейшую интонацию ее голоса, девушка поднялась по деревянной лестнице в мезонин [6], где помещалась ее комната.

Небольшая, очень просто, даже скудно меблированная, она казалась бы пустой, если бы не обилие цветочных вазонов с неприхотливыми, но большими, сплошь покрытыми зеленью кустами и деревьями. Здесь виднелись пышно разросшиеся китайские розы, гигантские герани и бархатистые пеларгонии, раскидистый широкопалый филодендрон со змеящимися воздушными корнями, скромненькие, едва заметные, но наполняющие всю комнату дивным ароматом белоснежные звездочки горшечного жасмина и, наконец, гордость, питомцы и друзья самого раннего детства хозяйки этой горенки — два великолепных, стройных и высоких темнолистых фикуса.

Светло-розовые дешевенькие ситцевые занавески в цветочек, такой же, грациозно задрапированный поверх некрашеного дерева туалетный столик. Сверкающее блестящей поверхностью небольшое зеркало, словно подсматривающее из-за спущенных по его бокам розовых полотнищ, с отраженными в нем цветами. Два креслица в таких же накинутых на них чехлах, чистенькая, застланная розовым пикейным одеялом кровать, стоячая этажерка и маленький стол, преобразованный в письменный, доканчивали несложное убранство этой комнатки. Тем не менее, светлая и приветливая, она, казалось, улыбалась навстречу всякому входящему, обдавая его своим розоватым светом, юная и жизнерадостная, как обитающая в ней черноглазая девушка. Изобилие разнородных букетиков всюду, куда только можно было их уместить, приятно ласкало глаз: здесь были незатейливые барвинки, лесные фиалки и красавцы нарциссы, все первенцы светло-зеленой, кокетливой весны, на этот раз ранее обычного раскинувшей свои пестрые ковры.