Галиндес - [54]

Gemikako Arbola da bedeinkatua

euskaldunen artean guztiz maitatua.

Eman ta zabaltzazu munduan frutua

adoratzen zaitugu arbola santua.

«Это в кафе, Анхелито, великий Ипаррагирре впервые запел эту песню, музыкальный символ Басконии». – «Может быть, и в кафе, Хесус, но ты лучше не пой, потому что у тебя совсем нет слуха». – «Спой еще раз, Анхелито, мне так нравится, как ты поешь ее со своим кубинским акцентом». И он спел ее еще раз – спел тогда и спел сейчас, но сейчас – только первую строфу, потому что помнил только ее. «Этой песне меня научила моя мать, Хесус, и когда я пою, я всегда вспоминаю ее». Когда кто-нибудь вспоминал при Хесусе о матери, глаза его всегда влажнели, а если он перед этим выпил, то мог и расплакаться или запеть «Жаворонок мой, жаворонок…». Он всегда напевал эту песню. Ее привезли из Франции иммигранты, приплывшие на одном из кораблей, перегруженных беженцами, спасавшимися от ужасов полыхавшей в Европе войны; у этих кораблей всегда были европейские имена – «Фландрия», «Венеция». Эти люди платили по пятьдесят долларов за визу. Каждый иммигрант мог рассчитывать на стул и постель, а если речь шла о семье, то и на свой стол. Когда они приезжали, им предлагали отправиться поселенцами на неосвоенные земли в Педро-Санчес или Дахабон, откуда они возвращались с лихорадкой и изодранными в кровь руками. Это были интеллигенты – писатели, ученые, – а им приходилось прорубать дорогу в сельве при помощи мачете, которых они никогда раньше не держали в руках. Галиндес вместе с благотворительными организациями американских квакеров или с Британским комитетом по делам беженцев пытался как-то помочь им. В первую очередь пытался спасти их от участи колонистов-первопроходцев, но трупы многих находили в местных реках: они становились жертвами непонимания, мести или просто собственных попыток найти обходные пути. Каталонцы помогали только каталонцам, баски – баскам, но в кафе «Голливуд» встречались все – и веселились все. Он вспомнил, как они с Галиндесом прогуливались по улице Конде, потом по парку Колумба и увидели сидящего среди зелени деревьев человека с ногой в гипсе. «Это президент Пейнадо, марионетка Трухильо». – «И он не боится сидеть здесь, вот так?» – «Да он больше времени проводит тут, чем в президентском кресле. Его все равно никто всерьез не принимает». Еще одно воспоминание: кинотеатр «Травьесо», старая, затертая копия американского фильма с Кларком Гейблом и Клодетт Кольбер, свистящая публика. А потом – обязательная прогулка с Галиндесом к морю, где вы ждали приходящего раз в две недели почтового парохода из Гаваны, и ты подшучивал над долговязым Хесусом, спрашивая его, не различает ли он там, вдалеке, побережье Басконии. «Жаворонок мой, жаворонок…» Еще этому баску нравилось забредать в приморские кварталы, где в жалких лачугах ютилась беднота – негры, которые все казались на одно лицо, дети со впалыми от голода животиками, повсюду мусор и отбросы. Или он затаскивал его посмотреть ритуалы малого вуду, вуду без жестокостей, уважавшего все запреты диктатуры. Или послушать проповеди на молельном собрании протестантов на улицу Архиепископа Мериньо. Ах, какие там были ораторы! «Как они хорошо говорят, эти протестанты, Анхелито! Как они поют! Меня трогают религиозные собрания протестантов, потому что они лишены величавости католических соборов. Это религия для жизни, Анхелито».

* * *

Почему крутится у тебя в голове эта песенка Эдуардо Брито, словно оставшийся во рту привкус – «Я раб, ведь черным родился я…»? Словно мелодия и слова ее только что выпорхнули из открытых окон домов на улице Конде в Санто-Доминго или Сьюдад-Трухильо, а на дворе – 1941 год. «Черен цвет моей кожи, и судьба моя черна…» Может, потому что песенка эта звучала в кафе «Голливуд», куда ты обычно заходил с Мартинесом Убаго, когда тот выбирался в столицу из Сабана-де-ла-Мар, или с Висенте Льоренсом? Может, поэтому слова ее ассоциируются у тебя с именами тех, кого ты знал в ту пору – Серрано Понсела, Пас-и-Матеос, Бернальдо де Кирос, Гранель, Гаусач, Альмоина? Да, и еще коммунисты… «Нас интересуют только коммунисты, господин Галиндес», или: «Нас интересуют только коммунисты, сволочь паршивая, педик проклятый». Аламинос, Адам Лесина, Висенте Алонсо, Луис Сальвадорес, Бадальо Касадо, Барберан Рока, Бердала Барко, Клементе Кальсада, Лопес де Сарди, Эрнандес Хименес, Сепеда. Это было в кафе «Голливуд»? С кем он был в тот раз? С Дрисколлом или с Анхелито?

– А теперь ты расскажешь о своих встречах в Мексике с Сепедой.

Рассказать? Как? Он не чувствует ни своих губ, ни своего языка. Распухший, тот весь в кровоподтеках: ты закусывал его, когда тебя пытали электротоком, а ты не мог кричать, скованный ужасом от того, что читалось в глазах твоих палачей.

– Твои крики нас раздражают, к тому же тут тебя все равно никто не услышит. Кто вспомнит о тебе? Кто станет разыскивать тебя? Кто поднимет шум из-за твоего исчезновения? Может, Франко?

Росс. Росс удивится. И еще Сильфа. Организация шествия зависела от твоих контактов с Россом, от разрешения алькальда.

– И расскажешь, через кого ты поддерживал связь с красными внутри страны и за ее пределами, потому что ты, гаденыш, – советский шпион, хоть и строишь из себя профессора, демократа, баскского националиста, вшивого испанца. На самом деле ты – просто красный. Всех доминиканских коммунистов мы еще десять лет назад отправили за решетку или к праотцам, а те, что остались, живут на положении политических беженцев. Эти стервятники, что питаются только своими жертвами, окопались в Мексике, на Кубе, в Гватемале, Аргентине, Коста-Рике, Нью-Йорке. Кто стоит за Сильфой?