Галиндес - [52]

– Отвезите меня к «Морскому волку», хочу проверить, не уплыл ли.

Таксист не понял шутки, а Вольтер подумал: «Может, кубинцы правы, когда говорят, что все гаитянцы заражены СПИДом и от них плохо пахнет?» Он почувствовал, что тело его напряглось, словно СПИД проникал в его тело через пластиковую обивку сиденья. Путь предстоял неблизкий, и старик постарался отвлечься, глядя на меняющийся пейзаж: чем ближе к центру старого Майами, который он помнил с молодости, тем чаще за окном мелькали солидные, внушительные дома.

– Когда я приехал в Майами, тут еще улицы не были заасфальтированы.

Этой шутки таксист тоже не понял, но улыбнулся пассажиру.

– Вы с Гаити?

Тот снова улыбнулся, ничего не отвечая.

– Как вам удается вырваться? Мне говорили, что контроль там жесточайший.

– Терпение и труд…

– А гаитян в Майами все прибавляется. Я видел демонстрацию в тот день, когда пал режим Дювалье. Все движение между северо-восточными Второй авеню и 54-й улицей остановилось. Да что движение, там пройти было нельзя! Некоторые плясали весь день, с самого рассвета. Повсюду красно-голубые флаги, и клаксоны надрываются. И все кричат: «Долой Дювалье! Долой Дювалье!»

Таксист под впечатлением его рассказа начал нажимать на клаксон и от души развеселился.

– Вы кубинец?

– Нет. Вернее, я и кубинец, и нет. Я вольный гражданин мира, как тот, в честь кого я назван, – Мари Франсуа Аруэ, он же Вольтер.

– Он был с Гаити?

– Нет, француз. А Гаити я видел только с приграничной полосы, потому что много лет прожил в Санто-Доминго. Я никогда не бывал на Гаити, но у меня много друзей среди гаитянских художников, живших в столице Доминиканской Республики. Прекрасные были художники.

– Гаитянцы все прирожденные художники.

Водитель говорил, не оборачиваясь, глядя вперед, где вдали уже виднелась морская гладь залива Бискейн; по обеим сторонам дороги уже зеленели скверы и сады Кокосовой Рощи.

– Но я уехал с Гаити не из-за политики, – пояснил шофер, обернувшись и взглянув на пассажира. – Я уехал потому, что подыхал с голоду.

– Дювалье был проходимцем. Я имею в виду отца этого марионетки, которого сбросили сейчас. Это был не государственный деятель, а ростовщик. Я хорошо знал Трухильо – он был такой же диктатор, как Дювалье.

– Трухильо очень плохой. Забивал гаитянцев до смерти.

– Он был такой же тиран, как Дювалье, но проходимцем не был. Дювалье пользовался устаревшими именными бланками, даже после того, как его провозгласили пожизненным президентом: чтобы не тратиться на новые, просто приписывал от руки «пожизненно».

Таксист кивнул.

– Вот что в вас хорошо, так это ваша скромность.

– Да, гаитянцы очень скромные.

– Зато кубинцы, в отличие от вас, фанфароны.

– Что такое «фанфароны»?

– Фанфароны – это фанфароны.

– А, понял. Да, они фанфароны.

– И расисты к тому же. Они презирают темнокожих кубинцев и вас заодно, потому что вы – негры.

– Да уж, расисты.

– И Кастро расист. Все руководители их революции – белые, а негры где?

– А негры все здесь.

– Последние корабли с Кубы пришли битком набитые шарлатанами, наркоманами и черным ворьем…

– Негров здесь полно, – с озабоченным видом кивнул чернокожий таксист.

– Если бы кубинцы могли, они бы сюда ни одного гаитянца не пустили, – оставили бы вас загибаться на Гаити.

– Вы большой друг гаитянского народа.

– Просто гаитянцы очень скромные, а я приехал сюда, когда тут еще улицы не были заасфальтированы. Кубинцы вообразили, что это они тут все сделали, что без них Майами бы не было.

– Они фанфароны.

– Они вас и за то еще не переносят, что вы восстали против реакционного диктатора, а все кубинцы – сами реакционеры. Когда я им говорил, что Дювалье – убийца, они отвечали, что Кастро еще хуже Дювалье. Как вам это понравится, приятель?

– Я в этом ничего не понимаю, меня не политика кормит.

Они уже въехали в Павлиний парк, и таксист оглядывался, ища глазами «Морской волк».

– Высади меня здесь, дружище, я хочу немного пройтись.

Выйдя из машины, старик обернулся и, вскинув зажатую в кулак руку, воскликнул:

– Да здравствует свободное Гаити!

Таксист засмеялся, однако руку в ответ вскидывать не стал и лишь с улыбкой проводил взглядом старика, удалявшегося по зеленой траве, росшей под пальмами – они поднимались от песчаной полоски пляжа. Дон Вольтер казался таким маленьким рядом с огромными дубами и красными деревьями, окружавшими «Морской волк»; зданию, выстроенному из древесины потерпевших крушение кораблей, было не больше ста лет. Вольтер прошел мимо этого дома-музея семейства Манро и вышел к океану, где по всему заливу были разбросаны маленькие островки, а вдали, на горизонте, виднелся Кайо-Бискейн. Здесь еще сохранился кусочек дикой природы, совсем не вязавшийся с Майами-Бич, роскошные отели которого высились над океанской гладью, словно предвестие ослепительного блеска Флориды. Вольтер стоял, прислонившись к деревянным перилам, держа в поле зрения все дорожки, которые вели к «Морскому волку». Потом увидел человека, назначившего ему встречу: большеголовый, в костюме, болтающемся на нем, как на вешалке. Вольтер вспомнил выражение лица этого человека – как у зверька, раздраженного тем, куда попал, – его беспокойные глаза и отчетливое желание оказаться как можно скорее подальше от этого места. Он был один, да и во всем парке почти никого не было. Большеголовый вошел в «Морской волк», а Вольтер подождал несколько минут, оглядываясь по сторонам, не появится ли еще кто-нибудь. И лишь когда неподалеку остановился школьный автобус и на траву из него высыпало около полусотни шумливых ребятишек, Вольтер поспешил войти в здание, чтобы опередить эту толпу. Большеголового мужчину он нашел в зале, где были выставлены фотографии, сделанные некогда Ральфом Манро.