Галичина и Молдавия, путевые письма - [51]

– И что и же будет, ясновельможный пане? и как же то будет? Я не могу больше у пана пропинации держать! Попы бунтуют народ – я разоряюсь, и пан разоряется, и хлоп разоряется, и цесарь разоряется, и все разоряются...

– Что ты, Лейба!? что такое случилось?

– Пан не знает, что случилось? И пусть же пан не знает, что случилось – я не могу держать у пана пропинации; а пойду в Молдавию, в Турцию... Попы бунтуют хлопов. Попам из Москвы за это деньги платят – они имеют на то свой интерес. Если б пану платили, и пан бы тоже бунтовал; если б мне платили, и я бы тоже бунтовал.

– Да что такое?

– Да что такое? Этого мало, что поп им каждое воскресенье говорит, чтоб горилки не пили? А не будут хлопы горилки пить, с чего я буду держать пропинацию у пана, платить пану 400 гульденов в год? с чего Мойше будет платить пану 200 гульденов и Сруйль 300 гульденов? с чего? А цесарю кто будет платить подати? – цесарь с бедного еврея живет? А поп говорит, чтоб даже и в корчму не ходили, а поп заводит читальню в школе для хлопов, казино – точно хлоп пан!? А разве хлоп пан, что ему нужно газеты читать и в казино ходить, о политике толковать? разве это хлопское дело? Я бедный жид, а пан умный человек – пусть пан подумает...

– Ничего из этого не будет – хлоп как был, так и останется...

– Пусть пан так думает, как пан умеет, и пусть пан заплатит мне 529 гульденов 27 крейцера, которые мне пан должен; пусть пан найдет себе другого жида, а я не могу держать пропинации, если пан на все согласен, что поп делает. Вчера поп стал собирать с хлопов подписку под прошение в наместничество, чтоб позволено было хлопам ссыпку сделать, хлебный магазин завести. Хлопы не будут у меня брать хлеба, когда им нужно, а я разве горилкою панскою живу? И живу тем, что хлопам хлеб даю весною, а осенью назад отбираю с небольшим процентом.

– За корец полтора корца? Эх ты, Лейба!

– Бывает, что за корец и два корца – кому до того какое дело? Не плачу я пану за пропинацию? Не плачу я цесарю? А теперь разве хлоп пойдет ко мне за хлебом? Пусть пан делает как хочет, а я не буду держать корчмы.

– Ступай, Лейба, домой и спи спокойно. Я сделаю так, что ничего не будет...

– А так еще хочет поп устроить им волостной банк... И боюсь, пане; пусть пан отдаст мне мои 529...

– Иди, иди, ничего не будет. Я во Львов напишу...

Выходит Лейба на улицу (veni, vidi, vici). Идут хлопы.

– Ге, вы, гои! Аким, Петруню, Микита, Бучко! ходите сюда!

– Що вам, пане Лейбо?

– Дело к вам; пойдемте со мною в корчму.

– Не ма коли.

– Дурни! я вам горилки поднесу.

Хлопы переглядываются. Они сейчас обещались священнику не ходить к Лейбе.

– Ну? чего там? скорее! У меня тоже времени нет...

И хлопы идут, как бараны.

- Вот вам кварта горилки; вот вам закуска. Мне нужны возы под хлеб... после поговорим... вы мне свезете... у меня коротко. Ну, что ж у вас там банк будет, и магазины будут?

– А як же! Его мость добру раду дали.

– Ге! Ицек horscht du! Айзек! Абрум! Хайка! Слушайте все – теперь наши хлопы будут паны! Теперь им уж не нужно будет жида...

– И по скольку процентов будет хлоп платить в банк? спрашивает Айзек.

– По пяти, отвечает хлоп.

– А на полтора ренских пять процентов – сколько будет? смеется Ицек.

– И кто считать будет? кричит Хайка.

– А что крысы будут в магазине делать? Може его мость их за хвосты привяжет, чтоб хлопского хлеба не ели?

– А правда ли, спрашивает Абрум: – что его мости гроши нужны выдавать дочь замуж?

– А он умный человек, его мость, говорить Айзек: ему бы не попом быть, а пропинацию держать. Умеет с дурнями с хлопами дела делать.

– Пейте, пейте! Я еще кварту поставлю, трещит Лейба: мне здесь уж недолго торговать. Я и пану сказал, что не буду больше пропинации держать. Заводите банк, казино, магазин – доброе дело! доброе дело!

– А если вашей Горпине – слухайте Микита – нужна будет шляпка – теперь вы панами уже будете – я сейчас достану! хохочет Ицек.

Ну, на том и конец. А если не конец, если хлопы не дали себя одурачить, то прошение идет по инстанциям в наместничество. В Австрии, как во всяком образованном государстве в Европе, нельзя ногу на ногу переложить без разрешения центральной власти. Месяца через три приходит ответ, что, «так как, в настоящее время, правительство уже занято начертанием общих правил для заведения сельских касс, запасных магазинов и тому подобных учреждений, то проект просителей будет отослан на рассмотрение компетентной комиссии, которая препроводит свое мнение выделу краевого сейма. Сей же, постановивши свое заключение, передаст оное на будущее заседание сейма, и буде сейм утвердит оный проект большинством (2/3 поляков и 1/3 русских), то по рассмотрении оного комитетом министров, будет положение сие представлено на утверждение высочайшей власти...»

Далеко улита едет, скоро ли доедет? А по дороге христолюбивые паны да человеколюбивые евреи стоят...

Дождливое лето 1864 г. да сухое лето 1865 года – и неурожай, и голод. Голод был такой, что даже евреи осунулись в лице, сами ничего не ели, чтоб найти денег – дать в долг на вексель бедным хлопам. Голод произвел тиф. Мерли хлопы от голода – распухали и умирали, мерли хлопы от тифа – горели в жару и умирали. А тут прусская война из-за Шлезвиг-Голштейна и из-за преобладания в Германии – набор и подати. Покуда били прусаки хлопов-солдат под Садовою, под Кралевым Градцом, дома хлопы мерли от холеры – корчились и умирали. Не хочет ли кто усыновить ребенка? В Галичине и в Буковине, теперь, в глухую осень, по полям, по большим дорогам, под окнами корчмы, в которую вы зайдете, найдете вы кучи детей, круглых сирот, в одних рубашонках, с бледными лицами, которые попросят у вас крейцер - они с голоду умирают. Дайте им крейцер и помолитесь, чтоб зима была холоднее, чтоб бедные дети не мучились долго! И давал крейцер и молился за упокой души этих невинных жертв чиновничьей непредусмотрительности, жидовско-польского расчета и церемонливости нашего общества, несмеющего вырвать их из рабства.