Галичина и Молдавия, путевые письма - [131]

Кельсиев со всеми ними общался, пытался объединить в целях противоправительственного заговора. Кое-что удавалось. К примеру, он на некоторое время замирил кавказских горцев и тамошних казаков-раскольников. Горцы предлагали ему даже стать эмиром. Кельсиев Василий Иванович подумал и отказался. Необходимым условием было обрезание.

Впрочем, в Стамбуле принятие европейцами ислама не считалось каким-либо чрезвычайным событием. Скажем, наш герой сотрудничал с польским эмигрантом Чайковским, ставшим Садык-пашой и имевшим настоящий гарем из краковских и радомских красавиц.

В Цареграде к Кельсиеву присоединились жена с детьми и брат, бежавший из России. Большая семья нуждалась в регулярном заработке. В конце концов, благодаря знакомству со многими влиятельными людьми в Османской империи, Кельсиеву предложили стать казацким головою (атаманом) в Добрудже (европейская Турция, низовья Дуная). И он - как пишет сам - за эту должность "радостно ухватился". Так бывший нигилист оказался на службе у правительства Его Величества Султана.

В Тулче, где обосновался Кельсиев, он вершил суд, смягчал нравы, почти свел на нет преступность (ни один казак за время его управления не свершил тяжкого преступления и не попал на каторгу). Но самое интересное, что из числа приблудившихся российских разночинцев ему удалось создать настоящую коммуну, которая просуществовала почти полтора года. То, что Оуэн и Фурье с шумом на всю Европу устраивали где-то на безлюдных просторах Американских Соединенных Штатов, русскому страннику удалось скромно наладить в низовьях Дуная, среди старообрядцев, татар и молдован.

...Сначала турки платили Кельсиеву постоянное жалование,- и дела шли хорошо. Но затем законы изменились, и он должен был добывать себе пропитание из тех сборов, которые получал за судебные разбирательства. Как всякий русский интеллигент, он не мог брать столько, сколько брали окружающие, все время снижал таксу, бедняков судил бесплатно. В результате местные жители решили, что дела их выеденного яйца не стоят, и вообще наровили не платить.

Кельсиев страдал от бедности. К тому же он тяжело заболел- тиф. Коммуна развалилась. От тифа умер его младший сын и любимый брат. Холера унесла жизнь жены и старшей дочери. Он остался один, совершенно в отчаянии.

К тому же от былых идеалов не было и следа. Кельсиев все яснее понимал, что служил не столько России, сколько ее врагам. Он решил уехать из Турции, поселиться в Европе и вернуться к научным изысканиям.

В 1865 году он переехал в Вену, где занялся мифологией и этнографией славян. Под псевдонимом Иванов-Желудков его статьи печатали "Отечественные записки", "Голос" и другие издания. Но тоска по Родине становилась все сильнее,- в мае 1865 года Кельсиев перешел границу и добровольно сдался русским властям.

В тюрьме он написал покаянную "Исповедь", быть может один из лучших и самых характерных текстов в русской литературе. Некоторые ее страницы актуальны до сих пор. Например о наших дипломатах за границей (свидетельствует "русскоязычный" житель Османской империи сер. ХIХ века):

"Отчего французский консул, к которому придешь с делом, всегда и расспросит и посоветует... А русские открещиваются от нас, как от нечистой силы. К нему идешь как-то даже со страхом, точно к судье или к начальнику,- с турками легче иметь дело, чем с русскими консулами"...

...Кельсиева простили. Государь простил, но общество, то есть в большинстве своем люди, которые все это время спокойно куковали дома, ругали правительство в гостиной и каждый год отъезжали на германские курорты,- нет. Даже Герцен в Лондоне сокрушался, что в его бывшего сотрудника "бросили не камень- целую мостовую". Впрочем, издатель "Колокола" почему-то видел в этом,- как и в травле Пушкина за "Стансы",- проявление высокой нравственности.

Так или иначе, Кельсиев был заклеймен и не был прочитан. Хотя он плодотворно работал,- издал несколько исторических повестей и книги очерков "Пережитое и передуманное", "Галичина и Молдавия. Путевые письма",- критика оставалась холодна и враждебна.

Кельсиев умер в 37 лет, допившись до белой горячки и успев похоронить всех, кого любил. Кто-то скажет: "страшная судьба", кто-то увидит насыщенность и красоту этой жизни.

И все-таки не зря тысячу раз повторяют, что Россия жестока к лучшим своим сыновьям. Не правительство, не государство, а именно образованный класс, городские люди. Нас так интересуют суждения и идеи, космические бедствия и трагедии, борьба стихий и систем, что лицом к лицу лица не желаем видеть ни при каких обстоятельствах.

Сколько их еще, наших соотечественников, задохнувшихся от одиночества только потому, что никто не хотел слушать?...

Андрей Полонский