Галичина и Молдавия, путевые письма - [124]

Из этого, все-таки, далеко еще не следует, что мы имели бы право сложить руки и ничего не делать для единокровных и единоплеменных нам народов. У англичан и у американцев дома тоже есть пропасть дела, а все-таки, у них хватает и времени, и денег на всякие миссии в центральную Африку, в Китай, на острова Тихого Океана. Тем то и отличаются великие народы от народов сонных, вялых, что они ни в чем не терпят, как говорят французы. Мы только что встаем на ноги и беремся за дело; мы делаем складчины для греков, для галичан – постараемся же не дремать и для других.

Вот что, например, делается в Яссах – это факт совершенно неизвестный; там пропагандируется с невероятным успехом польская народность, и пропагандируется именно тем самым способом, как в наших западных и привислянских губерниях. Сколько она, с одной стороны, гибнет от ссылок, тюрем, эмиграции, ровно на столько же она пополняется новобранцами из русских.

Едва ли не половина здешнего населения, называющего себя польским – униаты, т. е. малоруссы из Галичины и из Буковины. Нужда или надежда разжиться заносит сюда униата большею частью горожанина, т. е. человека, который уже стыдится до некоторой степени своей хлопской веры, хлопского языка и названия русин или руснак. Дома он, более или менее, обжился с поляками, привык ходить в костёлы, участвовать в процессиях – католичество и уния одна вера, разница только в обряде: латинский обряд и греческий обряд; поэтому для униата не грех и не стыд ходить в костёл (хотя католику и грех и стыд ходить в церковь). Попав в Молдавию, униат озирается на все стороны, куда пойти молиться. Его церкви здесь нет – австрийское правительство не так глупо, чтоб поддерживало схизматический обряд постройкою униатских церквей за границей: оно очень хорошо знает, что делает, когда, вместе с Франциею, в каждом румынском и турецком городишке ставит костёлы, тогда как мы, догадливые люди, ни в Вене, ни в Царьграде, ни в Яссах, ни в Бухаресте, не завели еще русских церквей. Мы в Париже да в Женеве их строим; а где в них действительная нужда, там по нас хоть трава не расти! Должно быть, за это самое нас и считают такими ловкими политиками.

В молдавскую церковь униат не пойдет. Там, правда, и иконостас есть, там есть и знакомые образа, но язык чужой, чужой напев, да и духовенство носит бороду и длинные волоса; а это его пугает. Точно также он побоится идти и в русскую православную церковь – он слишком много наслышался о расколе (схизме). В чем состоит этот раскол и какая разница между раскольником и католиком, он, разумеется, не понимает, но он инстинктивно боится нас: он с детства привык слышать от поляков ужасы о нас и нашей вере. Когда я приехал сюда и поселился между поляками и этими псевдополяками, то на меня их подруги сходились смотреть, как на диво. Ни одна из них еще не видала москаля, за исключением старообрядцев и вообще простонародья. Им сдавалось, что москаль не может походить на человека, что у него должна быть какая-нибудь особенность, клыки вместо зубов, когти вместо ногтей – и, как потом они мне рассказывали, их очень удивило, что я такой же человек, как и все люди. Предубеждение, значит, отчасти прошло, но только отчасти; предрассудки, вошедшие в плоть и кровь с самого детства, не легко искореняются; отсюда и понятен страх галицких и буковинских униатов перед православием. И идут они в костёл, а на костёл они уже приучены смотреть, как на нечто высшее перед церковью, а в костёле они видятся только с поляками, слушают проповеди по-польски, исповедаются по-польски, с ксёндзом говорят по-польски и превращаются в prawdziwych polakow. Иногда еще, между собою, они говорят и по-русски, поминают церковь; но превращение уже совершилось – их дети католики, поляки по языку и по духу. Вот и урок господам нашим философам, о значении веры в деле народности, языка и образа мыслей!

А были бы мы распорядительны и толковы, были бы мы больше русскими, мы могли бы помочь горю. Но в нас русского мало – немцы придушили в нас чутье народности, которое было в нас так сильно даже при Петре и при Екатерине. Нам горюшка мало, что деется с бедными малоруссами, которых мы собственноручно отдали Австрии. Мы терпеть не можем их уний, а того не разбираем, что эта самая несчастная уния все же сохраняет их народность и что она, во всяком случае, заслуживает поддержки. Наш холмский униат, приехавший в Петербург или в Москву, не рискнет пойти в православную церковь. Допустим, что он даже ополячен, что он нас ненавидит, как один мой сосед в Яссах – сын униатского священника: следует ли из-за этого искусственно делать его поляком, лишая его возможности посещать славянское богослужение?

Удивительное дело – почти во всех наших губернских городах есть костелы, а мы до сих пор еще не смекнули и не заметили, что в этих костелах недостает униатских приделов. Посмотрите же, как распорядительны в этом отношении поляки: они в каждую униатскую церковь втерли католические алтари, и эти алтари сделали свое дело: дворянство и большинство мещанства западных губерний окатоличилось. Мы – умные головы – в этом отношении отлично помогаем им, хоть святой отец в Риме и не ценит наших заслуг – мы заставляем униатов, живущих между нами, окатоличиваться и ополячиваться. Мы кричим о русской народности, а в нескольких шагах от нашей границы ополячиваются хохлы, и мы даже не знаем этого, если ж и узнаем, так и усом не поведем. А придет время, что спохватимся и станем тогда ахать да охать, да придумывать репрессивные меры против жертв нашей собственной беззаботности, нашего постыдного far niente. Уж если “polak madry po szkodzie”, то и “русский человек задним умом крепок”. Гром не грянет – наш брат не перекрестится.