Галичина и Молдавия, путевые письма - [115]

Между моими старыми знакомыми эмигрантами, я встретил в Яссах двух неглупых людей, которые именно подходят под категорию кандидов. Один из них, товарищ этого самого Булевского, бросил университет, чтоб из любви к Украйне, сделаться католическим ксендзом! Покуда он читал пробные проповеди в костёле – грянуло повстанье. Сутану долой! Семинарист превратился в казака и, подтягивая, с прочими шляхтичами, гайдамацкие песни, бился с русскими. Я был с ним в Тульче – он рассказал мне свои похождения. Я ахнул.

– Да, батюшка вы мой! Да ведь казатчина-то в том и состояла, что жида, ксендза и пса на одну осину! Ведь уж если вы хотите быть русским, как были предки ваши, то не стойте ж на стороне их врагов, не идите в ряды их!

– Да нет, позвольте: я хотел действовать в духе примирения, я хотел шляхту склонить к уступкам. Вы совершенно правы – наш народ ненавидит ксёндзов, но я хотел показать.... и т. д., и т. д.

Во всех отдельных вопросах он был совершенно согласен, а чуть коснулось дело общего – так и уперся.

Другой экземпляр – офицер, музыкант. Он уже раз побывал в ссылке за какие-то заговоры, обжился с русскими, полюбил нас, обрусел и уже не в первой молодости воротился домой. Начинается движение; он ясно видит всю его безрассудность, несовременность; ему жалко, что кровь двух дорогих ему племен будет литься и, при всем том однако – отправляется в костёл играть на органе запрещенные песни. Теперь он тоже в бегах, проклинает повстание и глупость, говорит, что польское дело навеки потеряно, но что он пойдет при первом случае драться за Польшу.

И это не помешанные; это добрые и хорошие люди, готовые последнюю рубаху с плеч отдать ближнему, будь он хоть и размоскаль, как я. Во время болезни моей в Яссах – ухаживали за мною, заботились обо мне эти же соседи, жандармы-вешатели, польские офицеры, обозные, разные повстанцы. Жены их и близкие сердцу есть мне готовили. И это все совершенно бескорыстно, потому что от меня и корысти никакой быть не могло, разве папиросами можно поживиться. И все они знали, что я писал и писал не в их пользу. Они все спорили со мною до слез о святости своего дела (справы), некоторые из них даже читали в “Голосе” мое путешествие по Галичине и представили мне на него возражения, какие кто умел. Это ни что иное, как люди, которым другие или которые сами себе вдолбили в голову, что все русское подло, мерзко, бесчестно, что долг каждого честного человека, хоть бы он был даже и русский, бороться для освобождения Польши, единственной святыни рода человеческого, единственно чистого и честного государства. Эта догма так овладела целым их существованием, что они отрешиться от нее не могут, как мои Ясские друзья и приятели скопцы, с которыми я чаи распивал, не могут отделаться от мысли, что русский народ первый на свете; Петр Федорович был его императорское величество Батюшка-Искупитель, а Суворов, Милорадович, Горгоди, император Александр Павлович, великий князь Константин Павлович и т. д., и т. д. – все были скопцы. Это так, как многие неглупые люди боятся жуков, пауков, ящериц, мышей, потому что их в детстве еще запугали этими невинными тварями. Это так, наконец, как мы с вами не посмеем выйти на улицу без верхнего платья. У нас у всех есть свои непоколебимые принципы (засады, как отлично выражаются поляки), которые засели какими-нибудь судьбами к нам в мозг, и как ты ни рассуждай, как ни сознавай, что они критики не выдерживают, а все же с ними ничего не поделаешь. Только сильнейшие характеры могут совершать над собою ампутаций этих засад, смело отрекаться от прошлого, перерождаться духом и идти новою дорогою. Слабые личности тоже это делают, но засады их сидят в них так некрепко, что подвиги ренегатства совершаются в них без борьбы.

Года полтора, а может два назад, познакомился я в Галиции с одним эмигрантом. Это был низенький, худенький человек в очках – лет, может, двадцати восьми. Этот господин исповедался мне, что он все время восстания тихо и смирно сидел в своей канцелярии, где-то неподалеку границы. Отступает один отряд, теснимый русскими, но в отступлении старается увеличить свои ряды и набирает всех кого попало. В канцелярию является польский жандарм с предписанием от местного польского начальника чтоб все чиновники завтра же явились в отряд. “Крепко мне этого не хотелось – продолжал рассказчик – да что же прикажете делать? Отчизна зовет, нельзя было не идти – хоть и знал что толку не будет, что мы с вами не справимся. Досадно было; знал, что все теряю, да и солдат я плохой – а пошел, делать было нечего. Два, три дня походили мы по лесам, а тут ваших Бог знает сколько подвалило, о битве и думать было нечего – мы и махнули заграницу, в Австрию, а из Австрии в Молдавию. Вот с тех пор я и бедую здесь, и пробиваюсь чем могу”.

– Охота бедовать! сказал я. – Ведь вы в сущности ничего не сделали. Если б вас даже и поймали на границе, вас бы сослали лет на пяток во внутренние губернии, а там вы были бы, как дома. Язык наш вы знаете отлично, пишите правильно, тайны буквы п и запятых вам известны – нашли бы там себе кусок хлеба...