Галичина и Молдавия, путевые письма - [114]

Так, скажут мне, все это очень хорошо, но нам самим надо прежде полечиться – мы сами больны тем же, чем румыны. С какими глазами явимся мы к ним на помощь, когда они нам могут ответить: врач, исцели самого себя?

Пусть же возражатели побывают здесь, и они увидят как неизмеримо высоко стоит наше развитие, при всех его недостатках, над здешним. У нас есть литература, у нас по харчевням хоть “Сын Отечества” валяется – здесь в лучших отелях печатной строки не найдется; здесь человек, следящий за политикой – чудо-юдо морское; а здешний ученый, даже и неученый, а просто человек, занимающийся наукою, дилетант, попадается и того реже.

У англичан пропасть недоделанного, но, ведь, это им не мешает трудиться в пользу других народов. По какому же праву мы, первые воззвавшие христианский Восток от векового сна, мы, его чаяние, его надежда, его представитель – по какому праву мы бросаем его на произвол судьбы? Неужели же мы оказываемся апатичные румынов?...

ПОЛЬСКИЕ ЭМИГРАНТЫ

I

В Галичине мне не дали времени познакомиться с поляками и с историческими русинами, т. е. малорусами, усвоившими себе польскую цивилизацию, язык, а подчас и веру. Меня выкинули в Молдавию, так что не моя вина, если мне там не удалось видеть поляков и толково побеседовать с ними. Эмигрантов их я видал пропасть – они для меня не в диковинку, но оседлых поляков, поляков дома, я еще не знаю. Вина не моя, если я стану рассказывать только про эмигрантское житье-бытье, а разъяснение его все же послужит к разъяснению некоторых свойств и особенностей этого, так глубоко ненавидящего нас, племени.

Улица, на которой я жил в Яссах, заселена была почти исключительно поляками. Человек проезжий, путешественник, я не имел ни ложки, ни плошки с собою – вся моя движимость укладывалась в мой чемодан и в торбу; мелочи прятались по карманам – вести своего хозяйства я не мог, а есть и пить надо; за этим, разумеется, можно было бы обращаться к молдаванам, но жирный молдаванский стол, пережаренное, переваренное до невозможности мясо, суп, похожий на растопленное масло, в котором плавает разваренный рис и разваренная до волокон говядина, мне уже давным-давно приелись – мне хотелось есть по-нашему, по-северному и быть верным традициям нашей кухни, а наша кухня почти тождественна с польскою. Поэтому, я услаждал себя в одном покосившемся домике, с надтреснутыми окнами, с дверьми, щели которых вовсе и не думали удерживать тепло в комнате, и где вся компания, собиравшаяся за весьма небольшим столиком, состояла из людей, сочувствующих повстанию. В повстании не участвовал только один, наш юный амфитрион Белевский (предупреждаю читателя, что я изменяю имена, которыми они здесь себя называют; впрочем, у этой, как и у всякой другой, беглой братии существует обычай менять свое имя даже между своими). Юный Белевский, студент киевского университета, был в украинских казаках, в казаках, которые – заметьте только логичность – состояли преимущественно из шляхты, из католиков, говорили между собою по-польски и думали восстановить Южную Русь в союзе с Польшею. По восстановлении этому, Южная Русь получила бы право исповедовать веру отцов своих, Владимира и Ольги, Бориса и Глеба, Нестора и Антония – унию; разумеется, не богопротивную схизму москалей. В суды, в школы, введен бы был настоящий руский (а не русский) язык, по фонетической орфографии, с правом заменить эту орфографию латинскою азбукою. Русь, Русь! (понимается не Москва проклятая), поэтическая казацкая Русь – какое несчастье, что все это не удалось Булевскому и его товарищам! Дети так много мечтали о тебе, что пришли к убеждению, будто все, чего ты хочешь- это воли, коня, нагайки и степи. А будто это неправда? Если б ты освободилась – не заскакало бы все твое народонаселение по степи, не разбрелось ли бы по курганам спивать свои думки, не училось бы с малых лет владеть саблею, точно в Крыму еще есть татары и точно продолжаются их набеги, и нужно на Днепре Запорожье! И вот за такие-то фантазии ребятишки пошли под пули, на виселицы, в эмиграцию. Не понявши истории, не изучивши народных потребностей, они бросились в омут политической деятельности – и погибли, да еще с верою. Я чуть не три месяца доказывал Булевскому весь вздор, всю несостоятельность его украинофильства, а он малый неглупый – мог бы понять дело. В подробностях, в отдельных вопросах, он совершенно соглашался со мною, но чуть вопрос касался былого, он опять поднимался на дыбы против России, и начинал толковать о святости прав Южной Руси, о двух народностях, о их взаимной антипатии (!), о необходимости (?) их разъединения для общего блага... Не над первым над ним я наблюдал этот любопытный психологический процесс. В глубине души человек часто сознает, что его прошедшее было ошибкою, что дело, которому он служил, было неисполнимо; но потерянного не воротишь, отступаться от старого, некогда святого знамени, смелости не хватает, признаться в ошибке себе и другим – страшно. И вот повторяется старая вольтерова сказка о Кандиде и Кунигунде, и идут люди на смерть, на гибель, без веры, без любви – идут во имя своего прошедшего, как бараны под нож мясника.