Галичина и Молдавия, путевые письма - [110]

Фанариот стучится в его дверь и требует денег. Денег у крестьянина сегодня нет. Просветитель варваров предоставляет ему на выбор: или тюрьму, или выдачу за него его дочери. Крестьянин предлагает ему позвать полициею, а дочери не продает: его дочь любит другого. Фанариот бежит за полицейским.

На сцену является толпа крестьян, которая выплясывает народную пляску, нечто в роде нашего хоровода. Старик отец обращается с своим горем к танцующим, а между ними выплясывает и тот, кого дочь его любит. Это коновод целого села, враг, разумеется, фанариотов, человек выдумчивый. “Успокойся – говорит он старику – ничего не будет; мы румыны, нам не следует поддаваться фанариотам...” и т. д., в патриотическом смысле.

Является фанариот с эпистатом (квартальным) арестовать крестьянина. Влюбленный и его товарищи предлагают фанариоту покачать его на качелях, с тем, чтоб он отсрочил арест старика на несколько минут. Честолюбивый фанариот крайне польщен этим почетом, этим доказательством уважения к его высокопремудрости. Крестьяне сажают его на качели и начинают раскачивать. Музыка в это время действительно представляет качели, можно не знать о чем идет дело, но звуки скажут вам, что что-то качается.

Устал фанариот, просит, чтоб его отпустили, а его все качают да качают. Тоскливым голосом напевает он, что даже заплатит, если остановят качели, а его все качают да качают. Он, наконец, на все согласен – с него требуют расписки, которую он мошеннически, при помощи логики, математики, арифметики и метафизики, содрал со старика, требуют, чтоб он отказался от своего сватовства – он на все согласен.

Тем дело и кончается. Следуют обнимания, поздравления, народный гимн – и так далее, всё как водится.

Концепция, как видите, слишком нехитрая и отнюдь не сложная. Одна музыка выручает всё это дело. А музыка оперетки так мила, так игрива, шутлива, что каждый театр выиграл бы, давая эту пьесу. Замечу же я кстати, что если малороссийская музыка – при всей её мелодичности – страдает отсутствием содержания, сил не вливает в душу, то румынская, тоже очень мелодичная и тоже весьма приятно щекоча ухо, еще безсильнее малорусской. Беда – мелодий, на борьбу вызывающих, на подвиг вдохновляющих, как наши – нет ни у одного из единоверных или единоплеменных нам народов. Волею-неволею мы во всем и представители и покровители их, как мы ни отвертывайся от этой роли.

Покуда все это разыгрывалось на сцене, бинокль мой неустанно доносил мне, что происходит в публике. Дамы – красавиц здесь гибель – стояли в брильянтах и изумрудах. Лица их носили тоже вялое, немыслящее выражение, которое составляет особенность южных женщин. На севере женщина далеко не так хороша, как на юге, но вы, по самому лицу ея, по ея манерам, поступкам, словам, видите, что она, прежде всего, человек. Южная поражает вас своею сверкающею красотою, она жжет вас глазами, неотразимо влечет вас к себе – проходит минута обаяния, и вы с ужасом замечаете, что вы имеете дело только с самкой. Новички на юге сходят с ума по этим женщинам, путешественники чудеса о них рассказывают, поэты их воспевают, но исследователи характера народов, этнологи приходят к совершенно другому заключению, что – между нами будь сказано – очень жалко.

Бинокль мой гулял по ложам – и вдруг остановился... Это были две женщины такой красоты, какая даже и во сне не приснится. Юноша, поэт, художник с ума сошли бы при виде этой божественной красоты. Я не шутя жалел, что я не скульптор – эти две головы затмили бы правильностью черт Венеру медическую, эти две головы... лучше и не смотреть на них, лучше не видеть того, что я видел...

Это были женщины из двух самых аристократических здешних фамилий, из фамилий, имена которых напоминают вам о целых рядах героев, борцов за веру и за народность – я не приведу этих имен, я не хочу, чтоб внучки краснели за бабушек. То, что я видел в 1867 г., у нас делалось в 1757 г. – мы пережили эту эпоху, а Молдавия живет ещё во времена императриц Анны Ивановны и Елисаветы Петровны. Вина не её, скорее это вина наша. Мы ходу ей не давали; мы, руками министров иностранных дел, загораживали здешнему краю дорогу во всякому развитию; мы развратили их, или, по крайней мере, не мешали им развращаться !

Огромные (по-здешнему) деньги заплатили они, чтоб удержать за собою ложу vis-a-vis с тою, которая была назначена принцу – и чего они там не выделывали! Битых четыре часа строили они ему глазки, улыбались, вздыхали, и все это при двух тысячах зрителей и при человеках пяти их знакомых, сидевших в ложе принца! Нет, едва ли кто захотел бы быть на месте юного Гогенцоллерна! каждого покоробило бы подобное публичное заявление женщинами их чувств.

Мне все сдавалось, что полиция наконец напомнит дамам о правилах приличия, а полиции было в театре больше, чем нужно, и как нарочно все комиссары (частные пристава) стояли именно около меня. Надо было видеть их лица, как и лица большей части здешних чиновников, чтоб уразуметь всю отсталость бедной Румынии, несмотря на ее конституцию. Куда наши бурбоны! у наших бурбонов хоть характер иногда выражается в наружности, а здесь высказывается что-то вялое, сонливое, распущенное.